Эмиль Айзенштрак: Диспансер: Страсти и покаяния главного врача

— Да нет у нас никакого ключа.

— То есть как?

— Лина отдала ей ключ, правда, чуть раньше времени. А Касимовна принесла его назад и Лине швырнула. Изволь, дескать, не уходить до конца смены.

— Так, — думаю, — здесь она себя борцом за правду выставляет, но для чего?

В трубку говорю:

— А что Лина с ключом сделала, куда дела?

— А Лина ключ оставила ей в условном месте, сама ушла чуточку раньше, но она же всю работу сделала (оправдывается), вы же знаете, как она вкалывает.

Это я знаю. Лина очень грамотная сестра, пожалуй, самая грамотная. Она процедурная. Работает четко, самостоятельно. Делает все внутривенные инъекции, капельницы, проводит аутогемохимиотерапию. Сбоев у нее нет, молчалива, аккуратна, уважаемая, одним словом — сестра. А Касимовна — бестолковая безумица, неопрятная, матерщинница, больным грубит, иглой промахивается. И хулиганский жест у нее классический: правая полусогнута с кулаком, а левая на локтевом сгибе правой — выкуси!

— Лину мне давай, — кричу в телефон. — Лину!

— Сколько ампул в сейфе? — спрашиваю у нее.

— Двадцать две…

— ОГО!!!

Уже проясняется картина и гарью несет: ключ Касимовна с условного места взяла, но утверждает, что ключ у Лины. Теперь она может свободно открыть сейф и забрать ампулы… А сама в стороне. Ищи-свищи. Ключ у нас один, второй давно утерян (или его не было?). Мое лечение и отдых закончились. Тревожные зуммеры гудят по всему телу (ах, как оно только что отдыхало и нежилось!), в голове тяжелый набат-звон и удар обухом, и знакомая боль тупая за грудиной опять.

— Свалка… Басов… Касимовна… Гады! Хори кровавые!

И ненависть горячая и тугая бьет снизу наверх, смывает все боли шутя. Да я здоров и страшен. Вихрем в ординаторскую, мимо Касимовны к телефону. Вызываю старшую сестру.

— У нас ЧП. Немедленно выезжай. Сейчас будет здесь автоген и милиция. Понятые… Сейф будем резать.

Подхожу к Касимовне и шепотом свистящим:

— Ключ…

— У Лины, у Лины…

Глаза бегают, на морде распад. Ах, сейчас я буду ее убивать… И рука моя, автономная хищница, сама уже тянется к ее горлу, и пальцы жадно раскрылись… Только я руку вернул, пальцы в кулак и бешено об стол:

— КЛЮЧ!!!

Побелела она, дрогнула, изогнулась.

— У меня, у меня ключ, сейчас отдам. Отдам, отдам… О, Господи!

А сестры уже на подходе. Лина даже с мужем.

— Возьмите у нее ключ, — сказал я и вышел из ординаторской.

И далее… И далее… парадным маршем по только что покрашенной генеральской лестнице (молодец, генерал, хорошую нам лестницу построил в прошлом веке), по лаково сверкающим коридорам (ах, какую краску дали на одном заводе, не поскупились, и все — от уважения), по лаково, значит, сверкающим коридорам, из вестибюля во двор. А двор свежеочищен от векового строительного мусора нашей странной соседки-конторы «Ремвоз». Это один знакомый полковник своих солдат прислал, они, молодцы, мусор и убрали. Так слава же им!

Цепляюсь глазами за положительные эмоции, и напряжение как будто упало, и ярость вроде бы схлынула, и только посредине, не то в трахее, не то под ложечкой остаточно саднит, как после надрывного кашля. Это ощущение не уходит, становится болью, и уже дома не хватает воздуха и места, хочется метаться, стон и пружина там внутри — и без выхлопа прет, разрывает.

Ах, я знаю, что делать. Включаю Высоцкого:

Идет охота на волков,

Идет ох-хота!!!

Его голос входит не через уши и вообще не в голову, он по лезвию ножа врывается в средостение и соединяется, и братается там с моей болью.

Впрочем, и это ненадолго: впереди сладостное, сладчайшее воскресенье — перерыв между раундами: скамеечка в самом углу ринга, и тренер из далекой юности успеет оттянуть резинку трусов, чтобы легче тебе дышать, и брызнет водой в лицо, и помашет полотенцем, и жарко нашепчет тебе в ухо:

— Прикрывайся, ныряй под левую, входи в ближний и крюком его на выходе! Крюком его!

Воскресенье. Короткий отдых. Покой, кислород, солнышко, ремонт и просушка. Сон.

Но вот уже звенит колокольчик, надрывается будильник: понедельник — понедельник — понедельник!!!

Это — гонг. Начинается новая неделя.