Николь Краусс - Большой дом

Однажды я набрался храбрости и спросил, где она его нашла. Лотте ведь была бедна как церковная мышь, так что я даже не предполагал, что она когда-то накопила денег на такой стол. Ее ответ не только не развеял мои страхи, а наоборот, поверг в отчаяние. Это подарок, сказала она. Нарочито небрежно, но уже чувствуя, что губы мои подергиваются — они всегда непроизвольно подергиваются, когда мне трудно контролировать эмоции, — я спросил: от кого подарок? Она смерила меня таким взглядом… Я никогда его не забуду, ведь это было мое первое знакомство со сложными законами, которые следовало соблюдать, живя с Лотте, законы эти мне предстояло постигать долгие годы, и я не уверен, что постиг их до конца. Взгляд-стена. Само собой разумеется, больше я эту тему не поднимал.

Днем она переставляла книги в подвале Британской библиотеки, а по ночам писала. Написанное — странные, порой болезненные рассказы — она оставляла на видном месте, наверно, чтобы я прочитал. Про двух детей, которые лишают жизни третьего, потому что хотят завладеть его туфлями, а когда он уже мертв, выясняется, что обувь им не по размеру, тогда они сдают ее в аренду еще одному ребенку, которому туфли впору, и он их радостно носит. Про маленькую семью, потерявшую всех родственников: они едут на машине по неназванной стране во время войны и, случайно попав в расположение противника, находят пустой дом и поселяются там, не подозревая об ужасных преступлениях его прежнего хозяина.

Писала Лотте, разумеется, по-английски. За все годы, что мы прожили вместе, я слышал от нее немецкие слова лишь пару раз. Даже когда болезнь Альцгеймера стала сильно прогрессировать, и владеть речью ей становилось все труднее, она не обратилась к лепету своего детства, хотя именно так случается со многими. Возможно, будь у нас ребенок, она вернулась бы к родному языку, стала бы его обучать. Но детей у нас не было. С самого начала Лотте дала мне понять, что это невозможно. Я-то предполагал, что дети у меня однажды будут, как у всех, это казалось само собой разумеющимся, хотя отцом я себя никогда не воображал. Несколько раз я заговаривал с Лотте о детях, но она тут же возводила между нами стену, и на демонтаж этой стены у меня уходило много дней. Она ничего не объясняла, не отстаивала свою точку зрения; я был обязан все понимать. Нет, она не требовала и не ждала понимания. Из всех известных мне людей Лотте нуждалась в нем меньше всех, а непонимание ее нисколько не удручало. Это, если вдуматься, редкое свойство, свойство существ более совершенных, чем представители современного человечества. Постепенно я свыкся с моделью жизни без детей и — не утаю — отчасти вздохнул с облегчением. Впрочем, позже, когда годы шли, не оставляя никаких отметин, когда ничто в нашей жизни не росло и не менялось, я иногда сожалел, что не смог переубедить Лотте, не отспорил право слышать топотанье шагов на лестнице, право на непредсказуемость, на продолжение себя, на посланца в будущее.

Но нет. Наша совместная жизнь была посвящена защите обыденности, а вбросить сюда ребенка означало бы полное ее разрушение. Лотте расстраивалась от любых посягательств на наши привычки. И я старался ограждать ее от неожиданностей, поскольку малейшие перемены в планах полностью выводили ее из равновесия. День был потерян, он полностью уходил на восстановление умиротворенных отношений с собой и окружающей действительностью. Больше года я убеждал ее отказаться от комнатенки с видом на развалины и переехать ко мне в Оксфорд. Разумеется, я попросил ее стать моей женой. В колледже я даже перебрался в комнаты большей площади, очень удобные, с каминами в гостиной и спальне и большим окном, выходившим в сад. Наконец наступил день переезда, и я пришел за вещами. Все ее пожитки, кроме стола и прочей жалкой мебели, уместились в нескольких потертых чемоданах, и они уже стояли у двери. Счастливый до головокружения, полный надежд на замечательную супружескую жизнь, уверенный, что вижу этот ужасный стол в последний раз, я поцеловал ее лицо — лицо, которое дарило мне столько радости. Она улыбнулась в ответ. Я заказала фургон с грузчиками, сказала она, они перевезут стол в Оксфорд.

Каким-то чудом — чудом или кошмаром, это с какой стороны посмотреть, — грузчикам удалось одолеть узкие коридоры и лестницы старинного оксфордского дома. Свежий осенний ветерок доносил до меня через открытое окно их кряхтение и отборные ругательства, а я в ужасе ждал в комнате. И вот топот уже у самой двери, она распахивается, и он — на пороге. Темный, почти черный стол стоит у меня на пороге и мстительно ухмыляется.