Виктор Пелевин: Миттельшпиль

Нелли нежно посмотрела на Люсю.

– Конечно.

– Помнишь, там одна песня всё время играла? Про трубача? И про то, как мы танцуем под луной? Сегодня в «Москве» её крутили.

– Помню. Да она у меня есть. Поставить?

Люся кивнула, слезла с кровати и, накинув на голые плечи простыню, подошла к столику. Сзади тихо заиграла музыка.

– А тебе кто операцию делал? – спросила Нелли.

– В кооперативе, – сказала Люся, разглядывая разбросанные по столику упаковки французских гигиенических тампонов. – Они меня, кажется, кинули круто. Вместо американского силикона совдеповскую резину поставили. Я под Ленинградом с финнами работала на перроне, так аж скрипела вся на морозе. И болит часто.

– Это не от резины. У меня тоже часто болит. Говорят, потом проходит.

Нелли вздохнула и замолчала.

– Ты о чём задумалась-то? – спросила Люся через минуту.

– Да так… Иногда, знаешь, кажется, что я так и иду по партийной линии. Морячкам вот в окно колбасы могу кинуть. Понимаешь? Время просто другое.

– А не боишься, что всё назад вернётся? – спросила Люся. – Только честно.

– Да не очень, – сказала Нелли. – Вернётся – посмотрим. У нас с тобой опыт работы есть? Есть.

Над широким полем расплывалась бледная зимняя заря. По пустому шоссе ехал маленький зелёный автобус. Иногда ему навстречу выскакивало ярко-красное название колхоза на придорожном щите, затем мимо проносились несколько стоящих у обочины безобразных домов, а потом появлялся щит с тем же названием, только перечёркнутым жирной красной чертой.

Два чёрных офицера сидели внутри. Один был с перебинтованной головой, на которой еле держалась пилотка: он вёл автобус. У другого, сидящего на ближайшем к кабине месте, перебинтованы были руки, а лицо было заплаканным и вымазанным в шоколаде. Переворачивая страницы толстого белого журнала и морщась от боли, он медленно и громко читал.

– Вкус к дисциплине. Дисциплина и благородство. Дисциплина и честь. Дисциплина как проявление созидающей воли. Сознательная любовь к дисциплине. Дисциплина – это порядок. Порядок создаёт ритм, а ритм рождает свободу. Без дисциплины нет свободы. Беспорядок – это хаос. Хаос – это гнёт. Беспорядок – это рабство. Армия – это дисциплина. Здесь, так же как при закалке стали, главное – не перекалить металл, для этого его иногда отпускают…

Автобус вдруг резко вильнул, и офицер выронил журнал.

– Ты что? – спросил он второго. – Совсем уже?

– Как же мы их отпустили… – простонал тот. – Теперь он проиграет. Проиграет этому… Этому…

– Это они нас отпустили, – ядовито сказал первый, нагибаясь за журналом. – Ну что, дальше читать?

– Ты в себя ещё не пришла?

– Нет. Не пришла я ни в какую себя.

– Тогда прочти про шинель.

– А где это? – спросил первый, возясь с заляпанными грязью страницами.

– Забыла уже, да? – с кривой улыбкой сказал второй. – Короткая же у тебя память.

Первый ничего не ответил, только посмотрел на него мутно и тяжело.

– Со слова «Лермонтов», – сказал второй.

– Лермонтов, – начал читать первый, – когда-то назвал кавказскую черкеску лучшим в мире нарядом для мужчин. К горной черкеске как одежде-символу можно теперь смело причислить ещё русскую офицерскую шинель. Она совершенна по форме, силуэту и покрою, а главное, что бывает в истории редко, она стала после Бородина и Сталинграда национальна. Её древний силуэт художник различит на фресках старинного письма. Даже если сейчас все дизайнеры мира засядут за работу, они не смогут создать одежду совершенней и благороднее, чем русская шинель. «Не хватит на то, – как сказал бы полковник Тарас Бульба, – мышиной их натуры…»

– Там нет слова «полковник», – перебил второй.

– Да, – сказал первый, пробежав глазами по странице, – нет. Это в другом месте: «Завет отца – отчёт, как живёшь. Помните полковника Тараса Бульбу? Отцовское начало прежде всего нравственное. В этом…»

– Хватит, – сказал второй. От последних слов его лицо словно засветилось изнутри, а чёрные точки зрачков уверенно запрыгали от шоссе к постепенно белеющей Луне, висящей над далёкой снежной стеной леса.

Первый положил журнал на заляпанную застывшим парафином дерматиновую плоскость, придвинул к себе коробку зефира в шоколаде и стал есть. Вдруг он всхлипнул.

– Я ведь тебя слушаю, – заговорил он, кривясь от подступившего к горлу плача, – слушаю с детства. Во всём тебе подражаю. А ведь ты, Варя, давно сошла с ума. Сейчас мне стало ясно… Ты посмотри, на кого мы похожи – лысые, в тельняшках, плаваем на этой консервной банке и пьём, пьём… И эти шахматы…