Виктор Пелевин - Ухряб

– Ты мне умно не говори, – сказал Василий Маралов, идеологический работник на пенсии. – Я сам умный, три книги написал. Проще надо. Вот у тебя что на руке? Часы, да?

Собеседник – друг и в некотором роде ученик – утвердительно икнул.

– Ну вот и поразмысли. Тут – своя диалектика. Носишь ты их, носишь, они у тебя тикают, тикают …

– А при чем тут научный атеизм, Вася? Мы ж с тобой о научном ате…

– Ты дослушай. Они тикают, тикают и вдруг – бац! Ударились о раковину.

– Почему о раковину?

– Это со мной случай был, еще до пенсии, в Сестрорецке. Я там…

– Ладно, неважно… Ну, ударились, и что дальше?

– А дальше у одного маленького колесика зубчик сломался. А все другие стали недоворачиваться. И часы тебе вместо пятницы возьмут и покажут какой-нибудь вторник. Вот так и человек… Эй, Петь!

Собеседник уже спал, прижавшись ухом к бежевой клеенке.

– Петь, – сказал Маралов и потряс его за плечо. – Слышь, Петь… Пойдем, на диванчик ляжешь.

Маралов проснулся, подвигал ногой, запутавшейся не то в сбившемся пододеяльнике, не то в не до конца снятых штанах, и хмуро, привычно выглянул из тающего ночного мира в залитую серым светом комнату. По его пробуждающемуся мозгу медленно, как дождевые черви, ползли первые утренние мысли – они касались окружающего беспорядка. Тот действительно был ужасен: в комнате царил такой хаос, что в нем даже угадывалась своя гармония – длинная лужа на полу как бы уравновешивалась вдавленным в кусок колбасы окурком, а сбитый с ног стул вносил в композицию что-то военное.

Несколько раз быстро шагнув в пустоте и полностью избавясь от штанов (ремень все-таки, как змея, цапнул холодной пряжкой за ногу), Маралов, как обычно, принялся наводить внутренний порядок. Что-то похожее на вкус во рту явственно ощущалось и в душе и было, кажется, связано со вчерашним разговором, хотя его содержание, тема и даже примерная траектория совершенно не желали вспоминаться. Словно бы что-то застряло в мозгу, обособившись от всего остального, и теперь ощущалось, как плотная масса посреди знакомых мыслей – холодная, бесформенная и угрожающая.

«Вспомнить надо, – думал Маралов, – о чем-то мы таком… О часах, что ли? Да нет, о часах – это помню. Это мы с атеизма перешли. А вот потом, когда он на диванчик лег. Час, наверно, бредил… И вот тогда я чего-то такое… Нет, не помню».

Открывая глаза, Маралов видел вокруг себя загаженную комнату, закрывая – замечал в себе присутствие глубокой внутренней ямы, где скрывалось что-то опасное. Так продолжалось довольно долго. Маралов не то чтоб не мог вспомнить, в чем было дело, а скорее не мог себя заставить сделать это, как никогда не мог себя заставить сразу нырнуть в холодную воду. Получилось все автоматически – в квартире наверху заскрежетали чем-то по полу, тотчас же Маралов дал себе команду все вспомнить – и вспомнил.

– Ухряб, – громко сказал он.

Вчера успели еще поговорить о Боге. Оказалось, верят в него оба, но каждый по-своему. Петя признался, что на каждое партсобрание берет с собой высушенное волчье ухо, а в особо серьезных случаях три раза обходит клумбу во дворе, отчего получает небывалый заряд бодрости и мужества.

Маралов хотел было рассказать о том, что он когда-то видел в Сестрорецке, но совершенно неожиданно для себя начал говорить обобщениями: что никакого единого Бога нет, просто в каждой стране у людей существует какое-то главное чувство по поводу жизни, что ли, и если выразить это чувство в виде сказки или истории, то как раз и получится конкретное священное писание и каждый конкретный, отдельно взятый Бог.

– Бог, – умильно сказал Маралов, – это как бы персонифицированное обобщение всего непонятного.

– Чего ж, – помолчав, сказал тогда Петя с диванчика, – у нас за эти семьдесят лет столько непонятного набралось, что тоже можно обобщить. Выходит, и Бог такой есть, который этому соответствует?

– Конечно, – сказал Маралов, – объективно должен быть.

– И соответствующая религиозная мистика тоже?

– А почему нет. Легко.

На этом разговор сам собой затих. Маралов долго ворочался, вздыхал и все думал об этом интересном предмете, пытаясь представить себе соответствующего Бога. Только вдуматься: огромные портреты над городами и синие елочки, торжественные заседания и могилы в стенах, бронзовые бюсты и салют – не просто ведь все это так. Этому, так сказать, материальному, – размышлял Маралов, – неизбежно должно соответствовать что-то духовное, сущностное… Это и будет данный конкретный Бог – нечто, неявно вмещающее в себя остальное… Маралов незаметно уснул.