Артуро Перес-Реверте - Дело чести

– Пускай она вылезет, – сказал он. Его золотой зуб так и сверкал во рту, точно посередине.

Таким образом, насчет меня вопрос был закрыт. Я перегнулся через колени девочки, чтобы распахнуть дверцу кабины, и при этом случайно коснулся локтем ее грудей.

Мягкие, нежные и дрожали, как две голубки.

– Вылезай, – сказал я.

Она не двинулась с места. Тогда португалец Алмейда схватил ее за руку пониже локтя и так резко рванул к себе, что девочка вывалилась из кабины на асфальт вместе со своим рюкзачком на спине. Окорок стоял, наморщив лоб, словно это зрелище пробудило в нем какие-то мысли.

– Мерзавка, – произнес его хозяин. И влепил девочке пощечину – как раз в тот момент, когда она приподнялась. Раздалось звонкое «шмяк», и я отвел глаза, а когда снова обернулся, она смотрела на меня, наши взгляды встретились, и в ее глазищах было такое отчаяние и в то же время такое презрение, что я захлопнул дверцу, чтобы она разделила нас. А потом, с пылающими от стыда ушами, крутанул баранку и снова вырулил на шоссе.

Через двадцать километров я остановился на технической площадке и принялся лупить кулаком по рулю, пока у меня не заболела рука.

Потом зашарил по сиденью, ища сигареты; но попалась ее книжка, и я включил в кабине свет, чтобы ее рассмотреть. «Остров сокровищ» – она так называлась. Написал Р. Л. Стивенсон – знать бы еще, кто это. На обложке была изображена карта какого-то острова, а внутри оказались две картинки: на одной – парусник, на другой – одноногий человек с попугаем на плече. И на обеих было море.

Я выкурил две сигареты, одну за другой. Потом взглянул в кабинное зеркальце на свою физиономию: нос, сломанный в Эль-Пуэртоде-Санта-Мария, зуб, выщербленный в Сеуте. Нет и нет, сказал я себе.

Сейчас ты рискуешь слишком многим: работой и свободой. Потом я вспомнил сорок тысяч дуро дона Максиме Ларреты, улыбку португальца Алмейды. Крупную блестящую слезу, повисшую на подбородке девочки.

Потом я потрогал книгу и перекрестился. Я уже давно не крестился, и моя бедная старушка обрадовалась бы, если б сейчас увидела, что я это сделал. Затем глубоко вздохнул, повернул ключ зажигания, и «вольво» взревел под моими ногами и руками. Я вывел его на шоссе, чтобы – за этот вечер уже во второй раз – вернуться в Херес-де-лос-Кабальерос. И когда вдали показались огни борделя – эти распроклятые огни, которые я уже знал как родные, – я включил кассету «Лос Чунгитос», чтобы придать себе храбрости.

Не знаю, как я сделал это, но я сделал. Помню, что перед тем, как открыть дверь, я набрал полную грудь воздуха, словно человек, который собирается нырнуть в воду, а потом вошел. От того, что было потом, я запомнил какие-то обрывки: лицо Нати, когда она снова увидела меня в борделе, всколыхнувшиеся жирные телеса Окорока, когда я заехал ему коленом между ног. Все остальное помнится смутно: вопящие бабы, Нати, сующая мне в самое лицо нож, которым обычно резала ветчину (она промахнулась всего на пару пальцев), коридор, длинный, как день без табака, я стучу кулаками во все двери, одна открывается, и португалец Алмейда попадает мне по лицу пряжкой своего ремня, а в комнате, через его плечо, я вижу девочку, распростертую на кровати.

– Что ты тут делаешь, скотина?

Это он говорит мне. У девочки поперек лица след от удара ремнем, золотой зуб португальца Алмейды слепит меня своим блеском, и я зверею, хватаю за горлышко бутылку со стола, разбиваю ее о стену и утыкаю то, что осталось, ему прямо под нижнюю челюсть, в самую сонную артерию, и он съезжает на пол, потому что по моим глазам понимает, что в эту минуту я вполне способен его убить.

– Мы уезжаем, девочка.

Она ничего не говорит – просто хватает свой рюкзачок, который валяется на полу возле кровати, и быстро, как белочка, проскальзывает под моей рукой, той самой, которой я держу за горло португальца Алмейду. И таким вот образом – острый край стекла упирается ему в набухшие вены – мы отступаем, пятясь, по коридору, оказываемся возле стойки бара, и Нати, хоть и злая как черт, но не растерявшаяся, орет мне:

– Ты за это заплатишь!

Окорок корчится на полу – руки зажаты между ляжек, глаза мутные, он не соображает, что происходит, – а португалец Алмейда потеет у меня в руках – липким, кислым потом, который воняет ненавистью и страхом. Несколько клиентов у стойки в глубине зала пытаются было вмешаться, но в тот вечер, наверно, моя старушка молится за меня там, на небесах, куда попадают все добрые старушки, потому что двое знакомых парней-дадьнобойщиков, завернувших сюда по пути, преграждают им дорогу и говорят: не встревайте, мужики, двое дерутся – третий не мешай, и они отвечают: ну ладно, ладно, нет базара. И возвращаются к своим стаканам.