Филипп Делерм - Пузырь Тьеполо

Было ясно, что эта словесная акробатика не завершится чашечкой кофе в кафе на углу, напротив Зимнего цирка, однако нельзя же разойтись просто так, надо для порядка обменяться парой любезных фраз. Видя, как он расстроен, она заговорила о другом:

— Я приехала в Париж всего на несколько дней, по делам, вышло французское издание моей книжки.

А он постарался скроить веселую мину:

— Я вижу, вы не передумаете, но если вдруг… вот вам на всякий случай моя визитка.

И только в последний момент спохватился — было бы хамством не спросить:

— Как называется ваш роман?

Она произнесла, а потом повторила два странно звучащих слова:

— Только это не роман.

Он ненавидел Венецию. Все в ней было ему противно. Полчища красотиссимых гондол, на которых катаются японцы, млея от восторга, что бы им ни горланили: хоть О solemio, хоть Ave Maria. Балованные сыночки и дочки, которые высыпают из отеля «Даниели» в шортах и пляжных шлепанцах и раскупают у торговцев-африканцев сумки лже-«Ланчель». Насквозь фальшивая красота этого единственного в своем роде города, его дешевый восточный колорит, его беззастенчиво выпяченная аляповатая роскошь, сам жизненный уклад, хитроумно обнажающий всю ничтожность, пошлость и спесь рода человеческого. Красота для всех, то есть ни для кого. Символ переслащенного медового месяца. И дружный хор местных жителей и приезжих, превозносящий всю эту мерзость.

Действие «Кофейного льда» происходило в Венеции. Впрочем, действие — не то слово… На самом деле в книге ничего не происходило. Она состояла из коротеньких, похожих на капли времени фрагментов, каждый из которых хранил впечатление, возникшее в каком-нибудь месте и уловленное в тончайшие силки точно указанного часа, взгляда, жеста, оттенков цвета, запаха и вкуса. В первом, который собственно и назывался «Кофейный лед», говорилось о Кампо Санта-Маргерита. Но не столько о самой площади, сколько о мороженом-гранита из кофейных льдинок, которое автор там увидел и попробовал — слова передавали живое ощущение жидко-зернистого холодка. Имела значение и поза: автор сидел, поджав ноги, на красной деревянной скамье с облупившейся краской. Что-то подсказывало, что пишет женщина, хотя грамматические формы не подтверждали эту догадку; оставалась некая двойственность, которой читающий мог распорядиться, как ему ближе.

Забавно — он сам читал эти строки, сидя примерно так же, только не на деревянной, а на каменной скамье и на камень же опираясь спиной, в древних Аренах Лютеции, в двух шагах от своего дома. Внизу, на арене, студенты играли в футбол полусдутым мячом, ударявшимся о бортики с глухим, дряблым звуком. Ему нравилось сидеть на жестком по-мальчишески — старая, въевшаяся привычка читать именно так. Венеция должна была еще усилить его предубеждение против «Кофейного льда». Однако, когда он прочел несколько страниц, антипатия превратилась в снисходительное любопытство. Тут что-то такое было: особый ракурс, это бесспорно, а может — трудно судить по переводу, — и особый стиль. Пожалуй, неудивительно, что книжку так хорошо приняли. Это, впрочем, мало что меняло: от литературы он все еще требовал чего-то выходящего из ряда вон, тогда как в живописи его уже давно ничем не поразить. Нет-нет, слишком рано все стали кричать о большом таланте. Да и кто это все? «У всех на устах» явно относилось к публике, а не к критике. Он и сам был критик и, хотя искусствоведческую критику отличает от литературной своя специфика, прекрасно знал все претензии, которые предъявляют его собратьям по цеху. Кое с чем он был согласен, но все же не считал аргументом в пользу книги полное отсутствие интереса со стороны критиков.

Все эти соображения звучали где-то на заднем плане сознания, пока он читал Орнеллу Малезе. Но мало-помалу их заглушило нечто невероятное и неоспоримое: Венеция, которую дарили эти страницы, которую он словно бы держал в руках и крутил, как калейдоскоп с поминутно меняющимися яркими узорами мгновений, красок, ощущений, — эта Венеция не имела ничего общего с карикатурным образом, который он вынес из давнишней, еще до аварии, поездки туда. Зашевелилась неприятная мысль: уж не испортил ли он все себе сам, своей собственной тупостью, когда ездил в Венецию, заранее настроенный против нее и лишь затем, чтобы утвердиться в предвзятом мнении?

Может, нечто подобное происходило и с этой книжечкой в табачном супере? Как многие интеллектуалы, он нередко терзался противоречивыми чувствами: инстинктивным отторжением всего, что имеет слишком громкий успех (который в лучшем случае объясняется недоразумением, а в худшем — такими низменными причинами, как болезненное любопытство, сентиментальность или коммерция), и несколько наигранным желанием не судить огульно и время от времени делать исключения, отзываясь с вымученной похвалой о каком-нибудь реалити-шоу, попсовом певце или слащавом романе. В данном случае удивительным было то, что все эти раздумья и колебания относились к той самой молодой итальянке, которая увела картину у него из-под носа.