Трецца Адзопарди - Укрытие

Посмотри, что у меня есть, Дол.

Разноцветная присыпка для тортов. На пакетике был нарисован клоун. Я облизала палец и окунула его в радужную россыпь.

Еще хватит на бисквит, сказала она, аккуратно свернула пакетик и убрала в карман. Пойдем домой и испечем?

Я думала, она говорит про наш дом.

А потом я много часов сидела с Лиззи Прис, ждала, когда приедут мои новые мама и папа. И нащупывала языком застрявшие в зубах сахарные палочки. Они скрипели, как гравий.

Маме в этом году исполнилось бы семьдесят два; Еве приблизительно столько же. Молодая еще для дома престарелых.

Все женщины в коричневых чулках и цветастых платьях. Все мужчины спят. Комната большая, с низким потолком, с окнами на две стороны, кресла расставлены полукругом. Похоже на холл гостиницы, только в углу телевизор: звука нет, по экрану бегает солнечный луч. Крохотная старушка вглядывается во взятые крупным планом лица людей. Остальные сидят в креслах и по очереди вздыхают — каждый о своем. Я жду и рассматриваю здешних обитателей. Евиного пергидрольного пучка с желтой от никотина прядью нигде не видно: у этих женщин волосы выкрашены в блеклые цвета, аккуратный перманент. На одной шляпка с вызывающе рыжим мехом, которую она постоянно поправляет. Если кто из них и Ева, говорю я себе, то наверняка эта. У меня закрадывается подозрение, что этот адрес — очередная Розина шуточка, но тут за моей спиной стучат каблучки, раздается высокий напевный голос:

Бог ты мой! Долорес! Как я рада тебя видеть!

Вот это точно Ева. Ее раскрас ослепителен: пронзительная голубизна теней, размазанных по векам, двумя оранжевыми прямыми подкрашен рот, желтые лошадиные зубы. Вокруг головы ореол седых волос. На ней кислотно-желтый костюм и куча бижутерии — на шее болтаются цепочки и кулоны, на запястье позвякивают браслеты.

Мы попьем чаю в зимнем саду, миссис Пауэлл, говорит она медсестре. Когда у вас найдется время.

Ева поднимает глаза к небу. Ох, работнички, говорит ее взгляд. Она летит вперед, разводит рукой, демонстрируя свои владения. Длинный коридор с бесконечными дверями, одна приоткрыта — видна узкая кровать с ситцевыми занавесками и таким же покрывалом, на стене зеркало. И прямиком в зимний сад. Он появился недавно, пальмы и виноград молодые и зеленые, но листвы пока что маловато. Сквозь стеклянные панели лупит яркий свет. Ощущение — будто ты в клетке; пахнет горячим деревом.

Ева цокает по каменным плитам, усаживается, закинув ногу на ногу, в шезлонг. Тоненькая золотая цепочка впивается ей в лодыжку. Здесь царство цвета: Ева, пестрый шезлонг, плющ за ее головой, мореное дерево, освещенное солнцем — словно в пику приглушенным тонам гостиной. Жарко, но Ева этого не замечает; она придвигается ко мне, накрывает мою руку ладонью. В лице, голосе, улыбке нет ничего от той Евы, которую я помню; мне хочется шубы из оцелота с торчащей из кармана бутылкой рома. Мне хочется браслета с брелками — башмачком, феей и сердечком. Меня словно обманули.

Извини, дорогая, много времени я тебе уделить не могу. Здесь столько дел — невпроворот. Несчастные создания. Ну, как ты?

Я рассказываю, а она сосредоточенно моргает, в голубых глазах — нежность и забота. Она наклоняется ближе: лицо ее совсем рядом, наверное, она хочет, чтобы я ее поцеловала, думаю я. Я слышу запах ее пудры, а под ним — еще один. Острый, непонятный. Я рассказываю ей о маме. Она энергично кивает. И клонится еще ближе, словно хочет вдохнуть мое дыхание. Она так близко, что я вижу морщины на ее лице, капельки пота на лбу, и волосы растут чуть ниже.

Ужас какой, говорит она. Самоубийство. Только этого не хватало.

Духовка, рельсы. Я тоже этого боялась, поэтому ее вывод меня не удивляет. Но было все не так.

Она умерла во сне, говорю я, повторяя то, что сказали мне.

Не бывает такого, жарко шепчет Ева. Просто людям нравится так думать. Ты уж мне поверь. Они всегда знают, когда приходит их время.

Кругом раскаленное стекло, зеленые и желтые разводы, ее рука на моей. Становится душно. Приходит медсестра с подносом.

Я принесла печенья, говорит она, подмигивая мне.

Замечательно, отвечает Ева.

Она отпускает мою руку и разливает чай.

Вы придете на похороны? — спрашиваю я.

Разумеется, говорит она. Как я могу пропустить такое событие?

Ева берет с тарелочки печенье. Оно с прослойкой крема; края обкрошились, шоколадные зигзаги облупились — словно их уже кто-то трогал.

В твоем возрасте это свадьбы, говорит она, разламывая печенье надвое. А в моем — похороны.