Юрий Бондарев - Искушение

— Бесспорно — это обрадовало вас. Вы ведь хотите мне добра.

— Я не ваш враг.

— Моя бывшая теща имеет какое-то отношение к Чилиму?

— Она сообщила, что вы отобрали у нее внука…

— Вернее — моего сына.

— И оскорбляете, третируете ее…

— И о том, что я свел в могилу ее дочь, тоже было сказано? А об убийстве Тарутина разговора с тещей не было?

— Нервы у вас пошаливают, нервы. Психика. О чем я очень сожалею. И беспокоюсь за вас. Как известно, мы сами творим свою судьбу. Боюсь, вы кончите дурдомом.

— К какому месту пришпилить ваше сожаление? Понимаю, что, по вашему мнению, уголок в психичке был бы сейчас для меня более подходящим, чем занятие вакансии директора Института экологии.

— Вы нездоровы. Вы серьезно нездоровы.

— Я здоров. Договаривайте. Я тоже не договорил.

— Откровенно говоря, вы не только меня разочаровали. Ваша позиция и ваша мораль ученого не совпадает с позицией… компетентных товарищей. Вы хотите остановить колесо цивилизации. Смеху подобно это. И трагично.

— Плевать я хотел на мораль и позицию компетентных товарищей. Ложь и вранье! Полная чепуха и фарс! Кому можно верить из компетентных товарищей, если кем-то подсылаются убийцы к инакомыслящим! Кому верить — Козину? Татарчуку? Вам, Сергей Сергеевич? Искушение — убить неудобного человека. У меня уже нет сомнений: тот, кто способен на это, способен и на массовое убийство! Искушение… Как громко это звучит, верно, а?

— Прекратите истязать себя! С вами буйство! Припадок эпилепсии! Вызовите «скорую помощь» по ноль три! Мне жаль вас!

— Ошибаетесь. Я холоден, как лед. Буйство и бессилие было в Чилиме.

— Так. Так. Так-с. Следовательно, вы сомневаетесь в истине?

— Если даже сам Господь Бог и весь мир науки скажет, что истина в руках «компетентных товарищей», я останусь при своем мнении.

— Игорь Мстиславович, вы не в себе! Во имя чего так грубо иронизировать? Один безумный рыцарь против всех нечестивцев в виде ветряных мельниц? Как? Какими средствами? Но я далек от шуток и фантазий.

— Я тоже. Мне поможет одно. Мы живем во время, когда все против всех. Кроме того, пока я еще заместитель директора института. Не директор, но заместитель. Шишка, как видите.

— Боюсь, ненадолго. Ученый мир, ваши коллеги не доверят вам.

— Вероятно.

— Коли уж на то пошло, Тарутин тоже был своего рода Дон Кихотом, и именно поэтому любовью коллег не пользовался.

— А стоят ли они одного Тарутина — все они, вместе взятые?

— В вас говорит гордыня!

— Другое, другое! В нашей истории были репрессии и убийства по политическим мотивам. Что же началось сейчас? Запрограммированное убийство тех, кто сопротивляется всесильным? Или вообще гибели человека на погибающей земле? Вы не думали, кому нужен человек, если разрушен его дом? Только Судному дню. Значит, существует заговор против человека? Вот она, ненависть! И вот она, мстительность! Так, Сергей Сергеевич? Что это за силы? Какие-то тайные и не тайные миллиарды? Ведь страшная идея «проекта века» — поворота северных рек в Волгу — заброшена к нам из-за бугра. Так же как коровьи комплексы, которые не напоили нас молоком.

— Наверняка далее вы еще скажете о всемирном католическом заговоре, по Достоевскому? О жидо-масонстве, о мировом господстве? Может быть, вас смущает нерусская фамилия Никиты Борисовича?

— О Достоевском знаю. С жидо-масонством — незнаком. Что касается знаменитой фамилии, то не хотите ли вы мне пришпандорить некий провокационный ярлычок национального свойства?

— Татарчук вас не устраивает? Не нравится вам?

— В первую очередь меня не устраивает его скоморошество с украинским языком, который он использует для того, чтобы создать образ эдакого доброго дяди из лихих кубанских казаков! И совсем не устраивает, что вы боитесь его. И служите ему.

— В вас говорит злая и безрассудная месть, Игорь Мстиславович! Ваша нервная болезнь и месть! Боюсь, что ваше умонастроение не доведет вас до добра! Я надеялся работать с вами рука об руку. Соболезную и сожалею.

— Не знаю, что говорит в вас, Сергей Сергеевич, — лукавство, трусость или мечта о членкорстве при помощи голосов, умело организованных Козиным. Но то, что вы в жилетном кармане у обоих академиков, — аксиома. Сожалею и соболезную. Не хотел бы с вами быть знаком ни при какой погоде.

Он первый повесил трубку. Он не бросил, не швырнул ее, а медленно прижал трубкой рычаги аппарата, прекратив разговор, так далеко зашедший, что поворота назад уже не было. «В открытости и мщении ты погибнешь, — толкнулся в сознании предупреждающий голос. — В ненависти сгорают». Он по опыту знал, что чем обостреннее приближалась опасность, тем холоднее, как будто бы жестче и спокойнее становилось ему, ибо все до крайнего предела прояснялось вокруг смысла и цели, что он рационалистично считал возвращением к самому себе, якорем, державшим многогрешных людей на земле, когда еще можно было что-то исправить, начать сызнова или хотя бы попробовать начать.