Юрий Бондарев - Искушение

— Как Тарутин погиб? Вы видели это? — спросил Дроздов. — Как все случилось?

— Его убили, — плаксиво выдохнул Улыбышев. — Он не погиб. Его жаканом…

— Я спрашиваю: как это произошло?

Улыбышев молчал, лицо покрылось серой бледностью, клочковатая щетинка зачернела на щеках.

— У костра. Мы в тайге заночевали, — заговорил он наконец с дрожью в голосе. — В стороне от трассы. Когда возвращались. Мы уже спать укладывались. А Николай Михайлович мне сказал, чтобы я сухостойную лесину к костру притащил, в огонь подбросить, когда прогорит. Я отошел метров на сто и тут слышу голоса. Вижу: двое с ружьями подошли к костру, и я запомнил, как один спросил: «Это ты, что ль, Тарутин, из Москвы причапал?» А что ответил Николай Михайлович, я не расслышал. Только увидел: он вдруг ударил одного, а тот опрокинулся на спину и закричал: «Жаканом его, бей жаканом! Этот самый и есть!» Николай Михайлович рванулся к второму, ударил, тот тоже упал. И вижу: быстро, как собака, второй отполз в кусты и оттуда выстрелил. Он упал на колени, схватился за грудь, а из кустов еще раз выстрелили. Я видел, как Николай Михайлович на бок повалился. А после они подошли и его в костер бросили… И слышу, говорят: «А второй где? Искать и кончать надо». А я лег, замер в кустах… «Кончать…» Это я слышал…

Улыбышев умолк, растирая горло, издавая тугие глотательные звуки, потом договорил:

— А когда я запах жареного мяса почувствовал, чуть с ума не сошел. Я себе руку до крови искусал. Он в костре горел. Это было чудовищно… Они меня не нашли… Они убили бы меня. Провидение сохранило… Чудо, чудо меня спасло…

— Ясно, — отрывисто сказал Дроздов, против воли испытывая какое-то неодолимое чувство неприязни к этому до тонкости не современному, впечатлительному мальчику, чуть не сошедшему с ума от запаха горелого мяса, от жареной плоти своего учителя и оставшемуся в живых благодаря чуду и провидению. — Скажи, Яша, а где было твое ружье? — спросил Дроздов. — Ружье осталось у костра?

Улыбышев, зажмурясь, из стороны в сторону покачал головой.

— Ружье было со мной. Николай Михайлович меня давно научил…

— Чему научил?

— Он всегда говорил: когда ночью в тайге даже до ветру идешь, оружие из рук не выпускай. А я отошел на сто… метров… На сто пятьдесят…

— Значит, ты видел, как они его убивали?

— Да.

— А что было потом?

— Они искали меня… Они прошли рядом с кустами, ругались, один все говорил: «Где другой, кончать надо!»

— Ты их хорошо видел? Ты их лица запомнил?

— Когда сучья затрещали около меня, я увидел, как они на меня идут, и двумя руками рот зажал, чтоб не закашляться: уже страшный шел от костра запах…

— Они ушли, и ты вытащил тело Тарутина из костра?

— Не-ет. Они вернулись к костру. Я слышал, как один закашлял и сказал: «Ух, и воняет, давай ломанем под шашлычок, а то дышать нечем». Они выпили две бутылки водки. Бутылки бросили в огонь. Одну я вытащил. Она не расплавилась, раскололась… Когда утром из поселка я привел милицию, капитан все допрашивал меня, пил ли Тарутин и не было ли между нами ссоры.

Улыбышев говорил связно, разумно, произносил слова неопровержимо отчетливо, как бы по логическому порядку бесспорной правды, и было похоже, что его отпустил припадок отчаяния, бившего его судорожными рыданиями, непрекращающейся дрожью. Но в глазах оставалось мученическое подергиванье, убегающее выражение затравленности и Дроздов, подавленный его рассказом, не ждавший услышать эти подробности смерти Тарутина, не в силах был отделаться от неприязненной жалости к ослабевшему в растерянности мальчику, к его беспомощности. Этому, вероятно, надо было найти оправдание. Но наперекор мешало нечто важное, что так откровенно сейчас открылось в Улыбышеве, по всем обстоятельствам заслуживающем прощения за ту проклятую ночь.

— Я понял, Яшенька, — сказал Дроздов и поднялся со стула, в молчании прошелся по номеру, постоял у окна, за которым была на земле и в небе чужая осень и по-чужому пылали огнем лиственницы, затем взял со стола фляжку с водкой, спросил Улыбышева: — Еще?

— Н-нет, — помотал головой Улыбышев. — Я опьянеть боюсь. Я ведь не пью.

— Боишься опьянеть, — проговорил Дроздов и бросил фляжку на стол. — Это похвально, конечно. Но лучше бы ты, Яшенька, боялся другого, — заговорил он, едва умеряя гадливое чувство к Улыбышеву, боясь взорваться бесполезным гневом к этому мальчику, в страданиях предавшему своего кумира. — Вы не боялись, что вас замучит потом совесть? — переходя на «вы», выговорил Дроздов со стиснутыми зубами. — Вы сказали, что бандит выстрелил два раза и первый раз ранил Тарутина. Что ж вы с ружьем лежали, черт подери, в кустах и не стреляли в убийц, когда еще можно было спасти Тарутина? Почему, наконец, вы не стреляли в этих сволочей, когда они проходили мимо вас? Вы же их прекрасно видели, а они вас нет! Почему вы не стреляли в убийц? О чем вы думали? О спасении собственной драгоценной жизни? О том, что в вас могут стрелять? Конечно, ваша жизнь по ценности будущего гения несравнима с ничтожной жизнью Тарутина! Так? Черт бы вас взял! Вы не только трусливый мальчик, но вы еще и…