Петр Киле - Сказки Золотого века

Лермонтов заговаривал стихами всегда неожиданно:

- Но отчего случайно, Мишель?

Он настаивал на своем:

- Опять!

- Слушай!

- Это прекрасно!

- Ты жаждешь бурь и зовешь меня быть товарищем твоих бурь. Как это понимать, Мишель?

Он продолжал, бледный, с пламенем в глазах:

- Я должна вносить тишину и покой в бури, как солнца луч?

- О, да! Ты покойна, довольна, счастлива сама по себе, как эти небеса. Ты бываешь просто восхитительна, как луч солнца в листве над водой. Но этого мне мало.

- Да, конечно, мало. Я люблю тебя, вот и все. А тебе надо любить или ненавидеть весь мир, в этом твое призвание поэта. Или Демона? Я еще пожалею, что полюбила тебя, главное, не утаила.

- Постой! О чем ты говоришь? Повтори!

Варвара Александровна вскинула голову и с достоинством, снова переходя на "вы", произнесла:

- Мне хотелось лишь сказать, что я люблю вас. И это давно ни для кого не тайна, кроме вас.

- Вы любите меня? Я любим?! О, я счастливейший из смертных! Нет, прелестнейшее, восхитительнейшее создание, вы решили посмеяться надо мною - вместе с сестрами и кузинами!

- Я не шучу. Предстоящая разлука вынуждает меня на это объяснение, иначе бы я преспокойно жила, наблюдая близко, как зарождается талант. Потом не говорите, что я вынудила у вас признание, вы ни в чем не признались. Сокровенные мысли и чувства вы любите хранить в глубине души, как недра хранят алмаз. И я буду хранить мою любовь в самой глубине сердца и ни словом не обмолвлюсь. Я никогда не буду принадлежать другому.

В порыве восхищения и счастия он обнял ее и поцеловал в плечо, что заставило ее рассмеяться...

- Не пожалеешь, любить - счастие, даже в разлуке.

- Но это же мука?

- Мука и есть счастие, в том суть бытия.

- Хорошо, хорошо. Ты всегда заговоришь меня, Мишель, всегда докажешь все, что захочешь. Это как с бабушкой ты обращаешься.

- Кто любит, тот послушен. Но это одна половина счастия.

- А другая половина счастия?

- Властвовать в любви, как и в ненависти.

- Тишины мало, нужна буря.

- Будь покойна, будь товарищем бурь моих, мы и в разлуке будем двумя половинками всего счастия земного.

- Увы! - всплеснула руками Варвара Александровна, мол, что от нее зависит.

К лету все разъехались, а Лермонтов с бабушкой уехали в Петербург.

Прошло два года, как Лермонтов с бабушкой уехал в столицу с намерением поступить в Петербургский университет, но здесь он встретился с той же косной силой, что воплощал для него профессор Победоносцев, с холерой в придачу. Зачесть два года пребывания в Московском университете отказались, предложили вновь поступать, при этом замаячила еще одна угроза: ожидали закона о продлении срока учебы в университетах с трех лет до четырех. Это означало - еще четыре года несвободы в стенах учебного заведения, вынести это, как бывает в пылком нетерпении юности, казалось немыслимым.

Этот нежданный удар возбудил в мрачном временами сердце юноши неприязнь к городу, только-только обретшему свой неповторимый вид, благодаря знаменитым ансамблям Карла Росси, который, еще полный сил, хотя и в годах, в это время оказался не у дел, поскольку вкусы и взгляды недавно взошедшего на престол русского царя отдавали почему-то средневековьем и готикой, будто вовсе не было эпохи Возрождения в Европе и века Просвещения, что он воплотил в строительстве своего летнего дворца и церкви - Коттеджа и Готической капеллы в Александрии, отделенной стеной от Петергофа.

Как ни изящны эти строения, это ложная готика, про которую Гоголь в "Арабесках" сказал, что у нее дар все делать ничтожным. Однако это отвечало вкусам и взглядам императора Николая I, который, верно, вырос в мире своего отца, как его старший брат Александр - в мире бабки, и время с восшествием на русский престол рыцаря и наполовину прусского офицера словно обернулось вспять при дворе. Поразительный феномен, отдающий мистикой и мифом, рождающим трагедии.