Петр Киле - Сказки Золотого века

- Здесь у нас и Пушкин свой есть, - рассмеялся Глебов.

Так возникла тема, которой Лермонтов стал донимать вполне безобидного красавца в черкесском костюме и с большим кинжалом.

- Мартынов, ты служил в Кавалергардском полку, где и Дантес. Небось, вы были большие друзья?

- Ничего подобного. Я не был даже с ним знаком, - отвечал Мартынов, ибо отмалчиваться еще хуже, он знал.

- Кавалергардов приглашали танцевать в Аничков дворец. Мартынов, и ты танцевал в Аничкове, как Дантес?

- В большой свет я не тянулся, как ты, Мишель. Отстань.

- Мартынов, а что же ты из кавалергардов перевелся в Нижегородский драгунский полк?

- А тебя не переводили, Мишель?

- Мартынов, кавалергарды вступились за Дантеса против Пушкина, убитого на дуэли. А ты как? Признайся, тоже за убийцу поэта подал голос?

- Он не мог не стреляться, коли вызван. Это дело чести.

- Хороша честь - убить первого поэта России.

- Боже мой! Я-то тут причем?

- А ведь барону Геккерну Мартынов мог бы приглянуться, - Лермонтов окинул взором присутствующих.

- Дьявол! - Мартынов, сжимая кинжал, выбежал вон из комнаты, вслед за ним несся громкий хохот его приятелей.

Прошло почти два месяца, прежде чем пришли письма - сразу три - от бабушки; амнистия его не коснулась, вопреки надеждам Елизаветы Алексеевны, чего, впрочем, следовало ожидать после распоряжения выехать из Петербурга в 48 часов.

"Милая бабушка.

Пишу к вам из Пятигорска, куды я опять заехал и где пробуду несколько времени для отдыху...

То, что вы мне пишете о словах графа Клейнмихеля, я полагаю, еще не значит, что мне откажут отставку, если я подам; он только просто не советует, а чего мне здесь еще ждать?

Вы бы хорошенько спросили только, выпустят ли, если я подам.

Прощайте, милая бабушка, будьте здоровы и покойны; целую ваши ручки, прошу вашего благословления и остаюсь покорный внук

М. Лермонтов".

Это последнее письмо поэта к бабушке, последнее письмо внука, дошедшее до Елизаветы Алексеевны.

В это время Лермонтов писал еще одно письмо, в стихах. Приехала в Пятигорск с больной теткой Екатерина Григорьевна Быховец. Лермонтов обрадовался ей как родному лицу. Она с таинственной важностью сказала, что привезла поклон от особы, промелькнувшей на балу в зале Благородного собрания в Москве.

- Поклон? Только поклон?

- Я случайно встретила ее в одном доме, среди гостей. Не будучи знакома с нею, однако я решилась сказать ей, что еду с теткой в Пятигорск и, возможно, увижусь с вами. Она взглянула на меня с заинтересованным вниманием, желая в чем-то удостовериться. Впрочем, и я смотрела на нее также.

- Как? Покажите, - попросил Лермонтов.

Девушка рассмеялась не без коварства:

- Мне хотелось понять, как она к вам относится.

- Вы пристали к ней, как дети: "У Вареньки - родинка! Варенька - уродинка"?! - расхохотался Лермонтов, выказывая ровный ряд зубов, сияющих, как жемчуг.

- У нее в самом деле есть родинка. Неужели это вы ее описали в романе?

- Нет, только ее родинку.

- То-то она убежала от вас.

- Что-нибудь она вам говорила?

- Нет. Но поскольку в ее глазах был вопрос, кто же я по отношению к вам, я сама сказала, что вы - мой правнучатый брат. "Ну я одна из его кузин, в окружении коих он рос, - отвечала она не без коварства в тоне. - Передайте от меня поклон". Это все. И она ушла.

- А как она выглядела?

- На вид здорова, весела, но, кажется, ей скучно в обществе, и она бежит его.

- Превосходно. Она не изменилась. Мне все хотелось знать, читала она "Оправдание" или нет.

- Это стихотворение посвящено ей? А я думала, это всего лишь поэтическая фантазия.

- Не просто посвящено, а обращено к ней. Это как письмо. А в ответ - только поклон.

Лермонтов призадумался, сидя поутру за столом у раскрытого окна. Переписка с Марией Александровной оборвалась, писать к Алексису бесполезно, ленив отвечать, да, кроме вздора, ничего от него не услышишь. Переписка с Краевским - чисто деловая. Боже! Не с кем в целом свете перемолвиться словом, отвести душу?! Что же, отозваться на поклон? Почему бы нет?