Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть

Он был прав. Когда обед кончался и мы расходились по своим делам, Педро Себастьян устраивался в кресле моего дяди и поглощал все, что оставалось, услаждая уже свой собственный слух теми же заунывными песнями, которыми раньше доканывал пас. Его вопли громыхали учетверенным эхом по всему дому иногда до самого вечера. Он напивался до потери сознания, и только оклик Альфонсо мог тогда верпуть его к действительности.

В той кухне, конечно, было гораздо больше всякой всячины, там скрывалось намного больше того, что можно было увидеть. Меня, например, всегда преследовало странпое ощущение, что в этих стенах толпилась масса слуг, которых видеть было нельзя, — слуг, в чьем сущест вовании, по — моему, не было никакого сомнения, хотя я их никогда не видел, но представлял себе, как они следят за каждым человеком, за каждым словом, за каждым жестом из‑за запертых дверец полок и шкафов. У меня никогда не хватало духу открывать их, но легко было вообразить, что за одной из них скрывается камера пыток, где Педро Себастьян немилосердно избивал тех, кто стащил немного еды, тех, кто ворчал на хозяев или на него самого, тех, кто безуспешно пытался бежать, как не раз пробовал Овидио, или бедную Ортензию, когда стало известно о ее беременности, кухарку, которая однажды отказалась объяснять, почему она плачет. Больше того, я совершенпо ясно слышал, как истерзанные жертвы молили своего истязателя: «Я больше не буду, клянусь, я больше никогда не буду». И в самом деле после катастрофы среди мусора нашли больше трупов, чем, как предполагали, было в доме народу, а также обнаружили странные приспособления, назначение которых легко определили: то оказались орудия пыток. Понятно, что в те времена я мог только догадываться об этом. Мне нужно было слишком долго ломать себе голову, чтобы однажды понять: все мы, сколько нас ни было, жили как пленники, одни в плену у самих себя, другие — у остальных, и все без исключения — в плену у чего‑то, чему не подберешь определения, но что иногда воплощалось — а почему бы и нет? — в ночных шумах, так тревоживших Альфонсо и Клару.

Только одному из нас, видимо, не страшны были опасности, угрожавшие всем. Нетрудно понять, что я имею в виду некого другого, как Сегунду. Что бы там ни думал тупой Педро Себастьян, но наибольшей властью и всеми благами пользовалась в доме именно она, а даже не его хозяева. Я не могу объяснить, в чем тут дело, но это было заметно даже по поведению трех огромных полосатых котов дяди Альфонсо, которые, казалось, хранили ему верность с разрешения Сегунды. Никто пичего не знал о ней: ни откуда она родом, ни какова в действительности ее роль в нашем сумрачном мире; она же, наоборот, была, видимо, единственным человеком, который знал все обо всех и обо всем, словно она была значительно выше нас или будто бы наши головы были прозрачны, как стеклянные, для ее безошибочного, проницательного взора. Одна она всегда знала, что творится за Бранденбургскими воротами, точно каждую ночь отправлялась туда, чтобы воссоединиться с духом своих тайн.

Восточный Берлин — это место как место, обыкновенное или необычайное в зависимости от точки зрения. Мне оно казалось, скорее, обыденным, однако оно волновало и привлекало меня, быть может, из‑за глупостей, которых я о нем наслушался. Вот я сижу здесь рядом с дядей Либерио на табуретке, заляпанной гипсом и глиной. Спустившись по узкой лесеике вместе с Либерио, который обхватил меня рукой, я пришел сюда, проникнутый ощущением, что сейчас происходит либо вот — вот произойдет нечто необычайное. Мы смотрим друг на друга, а потом я взглядываю на письмо, зажатое в моих руках, повисших между колен. Я вдруг понимаю, что мы уже давно сидим тихо и молча, словно еще две статуи среди множества подобных. Он по — прежнему сосредоточен, словно ждет, когда я скажу первое слово, и я говорю: «Я послушаюсь тебя, сохраню письмо, я сохраню его и прочитаю, когда все это кончится». А он охрипшим голосом произносит: «Твой отец был хорошим человеком, по — настоящему хорошим».

Я стараюсь вспомнить, какой он был — высокий или низкий, веселый или серьезный… В конце концов он представляется мне большим, несправедливым, жестоким, недоверчивым, порочным, злым, некрасивым… То были десять определяющих для меня лет, в эти годы у мальчика формируются понятия, закрепляются идеи, образы, чувства. А он за все это время был со мной два или три раза— и то случайно и недолго. Я не могу его ощутить, он тает в пространстве, это не человек из плоти и крови, а идея, которая случайно забрела в мою голову вместе с массой слишком тягостных обстоятельств; вот что важно: как объяснить уход на войну и смерть моего брата и многое — многое другое? По возрасту отец совсем не должен был идти на войну, но он пошел, позабыв о том, что у него есть двое сыновей, жена, родовое имущество и многочисленные обязанности. Все‑таки он пошел. Разве этого мало? Перед глазами у меня вспыхивают нечеткие круги, расплывшиеся, словно их нарисовали на классной доске, а потом начали стирать, но бросили, и на черном фоне остались лишь бесформенные пятна. Но одно я помшо так четко, словно это было вчера: очень непохожие друг на друга мужчина и женщина ведут за руку сквозь ярмарочную гомонящую толпу двух мальчиков, и вдруг я вижу себя с сияющей ярче солнца игрушечной шпагой в руках.