Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть

у него отовсюду будут торчать трубки, он будет подключен к десяткам новейших аппаратов и будет лежать без сознания, как живой, но неодушевленный предмет или персонаж из фильма «Джони взял свое ружье», который, кстати, советую себе посмотреть — ты ведь, кажется, еще не видел. Так, и только так, может быть, если он чудом останется жив. И это только бы осложнило все, потому что рано или поздно надо будет искать выход из такого положения. Исполняющий обязанности главы государства — это уже сейчас звучит смешно, но несколько педель еще куда ни шло. Но скажи мне, положа руку на сердце, ты действительно думаешь, что эта ситуация, когда есть два главы государства — один временно исполняющий обязанности, а другой весь в трубках, — может тянуться целый год? Поверь, этого не будет: старик больше недели не протянет; но если он чудом продержится еще с месяц, то кто- нибудь наверняка отключит его от аппаратов…»

Да, Хосе Мари прав. Вся страна, за исключением камарильи, хочет, чтобы это поскорее кончилось. Забавно наблюдать, что происходит на бирже каждый раз, когда развязка кажется близкой. С самого первого дня болезни акции поднимаются и поднимаются. Тот, кто столько лет служил большому капиталу, теперь мешает и ему, и они тоже бросают его, предают и отрекаются, как все сейчас… Да, никто, даже он, не в силах избежать самого тягостного из одиночеств: одиночества смерти.

Я думаю об ужасной психической агонии приговоренных к смерти. Меня всегда завораживало это долгое, бесконечное ожидание тех, над кем тяготеет смертный приговор. Сколько десятков, сотен тысяч испанцев прошли через это ужасное испытание в первые послевоенные годы? Скольким из моих знакомых, тем, кому сейчас около шестидесяти, довелось пройти через это? Их количество вернее любой статистики говорит нам о том, каков был размах репрессий. Интересно послушать, как они вспоминают об этом. Все кажется таким далеким, таким чужим… Когда меня приговорили к смертной казни, говорят они, как будто речь идет о чем‑то обыденном, как будто этот приговор не был ужасом, отпечаток которого наложился на всю их последующую жизнь. Разве время в состоянии стереть в памяти тот момент, когда был зачитан этот приговор? Разве можно с течением времени забыть, как ночью выводили на расстрелы, как медленно, с паузами, усиливавшими трагическую напряженность ожидания, зачитывались списки тех, чей черед выпал сегодня? Может, от многократного повторения все это стало обыденным? Чем иначе объясняется манера разговаривать об этом как о самой тривиальной вещи?

Когда вы приехали повидать отца в Порльер, ему уже был вынесен смертный приговор, хотя вы еще не знали этого. Среди толпы женщин и детей, громко кричавших, чтобы там, за железной решеткой, их услышали отцы и мужья, стояли и вы: «Папа, когда ты вернешься?» — кричали вы. «Скоро, скоро мы будем вместе», — отвечал он. «Приезжай поскорее, папа, — кричали вы на прощанье, — поскорее…»

Иногда я думаю, что твой отец был наивным человеком и никогда до конца не представлял, как далеко может зайти месть победителей…

Состоялся суд, он вынес смертный приговор. У меня сохранилась копия для защитника — одного из тех защитников, которые назначались официально и даже оскорбляли своих подзащитных во время процесса, — и я знаю, из чего исходили трибуналы победителей, вынося смертные приговоры. Я слышал, хотя утверждать достоверность этого не могу, что поводом для такого приговора могла стать укрепившаяся за человеком слава «опасного кантианца». Опасны были кантианец и краузист [73] Философское течение, в основе которого работы немецкого философа Карла Христиана Фридриха Краузе (1781–1832); разновидность объективного идеализма. Краузизм оказал огромное влияние на духовную жизнь Испании в конце XIX — начале XX в. , какая разница! — ведь, в конце концов, и то и другое было следствием нечестивой привычки мыслить, которая, как того и хотели просвещенные ученые из университета Сервера, нам совсем не свойственна. Почему бы подобному обвинению не стать основанием для смертного приговора? И хотя утверждать этого я не могу, но, исходя из простой логики, мы не вправе и отрицать это, поскольку сохранилось обвинение судьи, выдвинутое против Хулиана Бестейро [74] Хулиан Бестейро (1870–1940) — профессор Мадридского университета, один из основателей и лидеров испанской социалистической рабочей партии; с 1925 по 1931 г. — ее председатель; позже — руководитель ее умеренного крыла. Пытался, вопреки своей партии и другим левым силам, безуспешно договориться о мире с Франко в 1939 г. После окончания гражданской войны остался в Испании и был расстрелян. : «Я допус каю, — говорил его бывший ученик, судья Фелипе Аседо, — что он не повинен в кровавых преступлениях, но я требую смертного приговора за его идеи…» Идеи… кантианские, гегельянские, краузистские, марксистские… все нечестивые, все достойные осуждения, все подрывные, все заслуживающие высшего наказания… Иметь идеи было опасно, это считалось преступлением, которое каралось смертью. Никогда еще великий фарс, который мы зовем правосудием, не отрицал самое себя с таким цинизмом, как это было еде лано в судебном обвинении, предъявленном Хулиану Бестейро, опасному краузисту, опасному человеку, у которого были идеи и который поэтому был недостоин жить…