Жиль Леруа - Alabama Song

— Я наполню смыслом твое нынешнее существование, я сделаю тебя счастливой, беззаботной, еще более веселой, чем сегодня.

— Если все, чего ты хочешь, — трахнуться, давай сделаем это прямо сейчас.

— Ты не должна говорить так, Зельда Сейр, в устах девушки эти слова звучат отвратительно.

— Согласна. Главное, чтобы не было больно. Первый раз мне было так больно, что я чувствовала себя раздавленной. Я сделала это с Селлерсом-младшим, наследником состояния, да-да, в прокуренной комнате «Зеты Сигмы». Два года спустя я сделала это с лейтенантом янки. Трудно сказать, было ли мне больно в тот момент. Мы оба были пьяными. Но, проснувшись, я обнаружила, что из меня течет кровь. Если хочешь, можешь быть третьим по счету. Надеюсь, тогда ты перестанешь приставать ко мне с тошнотворными глупостями типа «выходи за меня».

Побледнев как смерть, упавшим голосом Джон произнес:

— Быть может, я не так красив и не так ослепителен, Зельда Сейр, однако я не бездушен и не лишен гордости. Не пользуйся мной, чтобы порвать с женихом. — Он замолчал, затем произнес более твердо: — В любом случае, если все, чего ты хочешь, это занять в обществе приличное положение, скорее выбирай своего напористого янки. Он воплотит твои иллюзии. Что до меня, то я никогда не покину наш Юг. Это — земля обетованная, благородная, самая чистая и храбрая во всей Вселенной.

— Аминь, — закончила я. Во влажных глазах Джона Дизайре Диборна, как в зеркале, я увидела свое отражение — отражение монстра.

На следующий день я написала Скотту. Я поведала ему, что выхожу замуж за Фрэнсиса Стаббза, попавшего на все страницы газет и отныне делавшего карьеру в Национальной лиге. «Забавно, что вы — тезки. Но на этом сходство заканчивается».

Стаббз даже отвез меня на своем автомобиле в Атланту, показал мне дом в богатом квартале Бакхед, по соседству с домом губернатора, в котором мы будем жить. В Джорджии все более солидно и более величественно, чем у нас. Губернатор живет в настоящем белом дворце, окруженном античными колоннами. Их восемнадцать, если только я правильно сосчитала.

В нашем будущем доме, моем и Стаббза, восемь колонн.

1919, август

Вчера в «Смарт сет» я прочла ваш первый опубликованный рассказ. Вы должны гордиться, Фиц, мой Гуфо. Но что это за дикий вид у вас на фотографии: на голове вместо волос какой-то огород?

Ваше красивое лицо все в складках, вы гримасничаете, как киноактриса, — именно это я смогла разглядеть. Не обошлось без ретуши — слишком много серого над глазами и слишком вычернены ресницы. Ваши большие светло-зеленые глаза почему-то стали угольного цвета. Что означают эти фантазии? Оставьте все эти трюки с тушью для девушек, в том числе и для меня.

Друг мой, Фиц, вы должны выглядеть более достойно. Не позволяйте манипулировать собой таким образом, если только вам не нравится изображать немую куклу. Кокетство заставило вас, не имевшего год назад ни гроша в кармане, отправиться к лучшему портному в Нью-Йорке, дабы он сшил вам форму? Вы говорите, что я похожа на вихрь, но лично мне вы кажетесь мельницей, разбрасывающей доллары, или выигрышным номером в казино. Разве необходимо мужчине идти на войну во всех этих тряпках? Кроме того, почему вы ведете себя так правильно? Почему вы не катаете меня на машине по вечерам? Что вообще течет в жилах янки? Кисель? Разве я хоть немного не привлекаю вас? Разве я уродлива и толста, или вы стали вторым Айрби Джонсом?

Я сказала матушке, что завтра вы будете самым великим писателем нашей страны, а послезавтра — величайшим литератором. А матушка ответила, что я сошла с ума.

Уже довольно давно я вынуждена втолковывать Судье, которого должна звать отцом, что вскоре во всех издательствах будут нарасхват ваши произведения; он требует от меня гарантии того, что я не буду обречена на нищету. Невероятно, насколько вредным оказался этот человек.

В тот день, когда я, следуя данному самой себе обещанию, сделаю мужскую прическу, и, пусть даже вам это не понравится, в тот день, когда навеки останутся в далеком детстве все белокурые локоны, мешающие мне стать настоящей любовницей-южанкой, в сознании моего отца я превращусь лишь в бесплотную идею, и он, хрустнув челюстью, побледнев и захрипев, каждый раз при воспоминании обо мне будет театрально стенать, оскорбленно сплевывать, что-то мямлить, и слова снова и снова будут застывать у него в горле.

Я ослаблю завязки корсажа, а потом и вовсе выброшу его. Судья умрет от стыда за меня — по крайней мере, это он может сделать, — умоляя окружающих простить меня перед тем, как побить камнями.