Жиль Леруа - Alabama Song

1930, апрель

Я никогда не была домохозяйкой, я просто не создана для домашнего очага. Оставляю это занятие добропорядочным женщинам. Я никогда не умела распорядиться насчет ужина, еще хуже у меня получалось готовить. Тарелки, моющие средства — в этом я не смыслила nada [13] Ничего (исп.). . А теперь нам ничего этого и не нужно, ни дома, ни хозяйства, у нас ничего и нет. Мы путешествуем по номерам отелей, где уже все имеется. Отсутствие имущества губит нас. Например, у нас ни разу не появилась мысль купить хотя бы пару покрывал. А что до желания что-нибудь на них, этих покрывалах, вышить, то про это, профессор, вообще лучше не вспоминать. Мне нравилась сама жизнь, этот вихрь. Скотт говорил друзьям: «Я женат на торнадо». Вы, конечно, не можете знать, профессор, какие бури случаются в Алабаме. Я похожа на небо своей родины. Я меняюсь в течение одной минуты. Ирония судьбы — закончить жизнь запертой в больничной палате, превратившись в женщину-растение, чья голова торчит из смирительной рубашки.

Я никогда, вообще никогда не готовила своей дочери еду.

Я никогда не умела внятно отдать распоряжение слуге, няньке или кухарке.

И я еще никогда не любила есть. Долгое время я питалась только салатом из шпината, запивая его шампанским. В полночь. В Париже некоторые пытались подражать мне, «американке, ужинающей ночью», так они меня называли. Через два дня с ними случались голодные обмороки.

Мое прекрасное тело не нуждается в какой-либо подпитке.

Анорексия? Что-нибудь еще? Помимо астмы и экземы, вы не обнаружите ничего, и вам придется снова исследовать меня. Да, я потеряла восемь килограммов, поскольку танцевала по пять часов в день и так уставала, что просто не могла хорошенько поесть.

Знайте, что вчера, отправившись из палаты в парк, я наткнулась в коридоре на двух ваших пациентов: Леона, постановщика русских балетов, и Равеля, музыканта. Они сказали мне, что лечатся здесь от переутомления. Не общий ли это диагноз?.. Алкоголь? Ну и что? И я возвращалась пьяной, поскольку без литра вина не решалась даже поймать такси. Не переживайте из-за алкоголя. Когда я опять начну танцевать, он останется в прошлом.

Мой супруг сказал вам, что неапольский балет Сан-Карло приглашал меня выступать у них? Вам известно, что меня приглашали и в оперу? Мне нужно выйти отсюда как можно скорее, профессор, это шанс всей моей жизни, разве я могу не использовать его? Моя нога зажила, я наконец-то могу танцевать. О, мне не нужна звездная роль, я удовлетворюсь красивой ролью второго плана, вполне сравнимой с главной. Играть никчемные второстепенные роли — моя давняя привычка.

Летчик заставлял меня есть. Буквально из ничего — двух сосновых шишек и трех сухих побегов винограда — он трижды в день разводил на пляже костер и жарил рыбу, пойманную утром, добавляя в нее вяленные на солнце томаты и сахар; мы ели персики и абрикосы. Он пек восхитительные оладьи с цветами кабачка, изысканные и легкие, как воздух — это была кухня моего детства, жирная, полнящая, удар по вкусу и фигуре.

Однажды летчик, моя посуду в нашем бунгало, повернулся ко мне с широкой улыбкой, и его глаза заблестели. «Разреши мои сомнения. Ты ведь слишком красивая женщина, не так ли?»

Говорите, я плачу? Да?.. Надо же… я плачу.

Закрывая глаза, протягивая руку, я могу коснуться его лица, его постоянно мокрых волос, вдохнуть его мужской запах.

Последний раз я плакала в шесть лет. Да, именно тогда.

Я знаю, что обо мне говорят. Что сказали вам Скотт, моя мать, мои сестры.

Они лгут или, скажем так: они ошибаются, Скотт и я нуждались друг в друге, и каждый из нас использовал другого, чтобы достичь своих целей. Не будь его, мне пришлось бы выйти замуж за серого паренька, помощника прокурора Алабамы, с таким же успехом я могла бы броситься в реку, набив карманы свинцом. Не будь меня, Скотт никогда бы не стал известным. Может быть, его даже не печатали бы. Не верьте, будто я ненавижу его. Я только делаю вид. Я обожаю мужа. Я читала его рукописи и редактировала их. «Великий Гэтсби» — это название придумала я, пока Скотт окончательно запутывался в нелепых вариантах. Я уважаю своего мужа, профессор. Но это существование вдвоем — совсем не любовь.

Я изведала любовь на пляже Фрежюса.

Для меня любовь длилась только месяц, и этот месяц наполнил всю мою жизнь. Если б вы только знали насколько.

Я понимаю, что для вас имеет значение лишь семья. Для большинства людей на земле это справедливо. Но разве я не могу отличаться от них? Что, если я скажу вам, что этот месяц, проведенный с летчиком, значит больше, чем все остальное, почему вы не верите мне?