Сабина Дарденн - Мне было 12 лет, я села на велосипед и поехала в школу

«Твой дневник! Опять „неуд“! Надо подмести! От этой собаки одна шерсть!»

Иногда я вспоминала, как в своей крысиной норе размышляла над своими провалами в математике и над всем остальным, в чем я чувствовала себя виноватой. Тогда я писала: «Я обещаю вам… Я буду более доброй, более послушной…»

Но достаточно было матери сказать мне снова подметать — и это был приказ, надо было немедленно бросаться исполнять его, — и я снова видела себя в этом грязном доме, который я мыла на карачках по приказу того, другого, грязной тряпкой и средством для мытья посуды. Я видела себя униженной и принуждаемой Золушкой, в условиях, которые никто себе не мог представить, и я не могла больше выносить ни приказов, ни принуждения. Короче говоря, я больше не могла признавать авторитарности.

Во всяком случае, раньше работа по хозяйству меня никогда не воодушевляла. Я была слишком маленькой и полагала, что мои старшие сестры должны взять на себя ее большую часть. Однако мать не слушала меня. Я действительно чувствовала себя в стороне от них обеих.

Ребенком я играла в маленькие машинки, я каталась на роликах, на скейтборде, играла в футбол. Я ночевала в палатках с подружками. Я часто проводила время с отцом, у меня был свой собственный маленький садик. Я обожаю редиску… И там я могла уединиться: поиграть в своей избушке или пойти к подруге. Мысль о том, что моя мать не слушает меня, проходила быстро в то время, я веселилась, а возвращаясь домой, я немного дулась, как это умеют делать дети. А потом я обо всем забывала.

Но когда я оказалась взаперти у этого психопата, я вновь обдумывала все эти вещи. Глядя в свой табель, считая дни над моим классным календарем, я видела мать, слышала, как она вопрошает: «Ну и что это, опять ничего не делала по математике?» И опять ругань, опять упреки.

И тем не менее именно ей я писала, именно ее хотела увидеть вперед всех остальных. Если бы тот мерзавец сказал мне: «Ты можешь увидеть одного человека из своей семьи», то я бы выбрала маму или бабулю. В заключение скажу, что в подростковом периоде я все-таки сделала вывод, что в конечном итоге мне было лучше, когда она мною не занималась. Недостаток общения в семье может нанести ущерб. Но если случается что-то серьезное, пропасть расширяется еще больше.

Два года, последовавшие за моим освобождением, я не очень-то плохо противостояла своей семье.

Затем конфликты были в основном из-за того, что я отказывалась консультироваться у психологов. Дело доходило до того, что по любому поводу и без повода споры кончались так: «Мы говорили тебе, чтобы ты обратилась к психологу!»

Не так-то просто выжить в одиночку. Если бы 15 августа 1996 года я могла поверить, что, доверившись своей матери, я испытаю облегчение, я бы это сделала. В действительности, возможно, меня надо было отвезти к бабуле в тот день. До этих восьмидесяти дней заключения я не отдавала себе отчета о том, как мне недостает привязанности. Чтобы это понять, мне понадобилось заточение. Но это чувство было слишком запоздалым. Мне надо было выжить в этом аду, чтобы это произошло. Первые недели было хорошо, но в итоге это совершенное счастье длилось совсем недолго, и я слишком дорого за него заплатила. Я говорила себе: «Раньше в нашей семье со мной не разговаривали, а теперь, когда я вплотную увидела смерть, все рады меня увидеть и им надо, чтобы я со всеми говорила». Подсознательно я, возможно, выбрала месть, не желая ни довериться, ни дать моей матери прочитать письма, в которых в концентрированной форме описывались все мои страдания. Как будто я объявила ей: «Ты никогда не хотела общаться со мной, а теперь настала моя очередь».

Но самое главное в этом отказе было то, что я написала эти письма в отчаянии заточения и одиночества, думая, что я больше никогда ее не увижу, и я считала, что чтение писем причинит ей слишком большую боль. Впрочем, как ей, так и мне. Моя мать только что была серьезно больна, она прошла курс очень тяжелого противоракового лечения, и я находила недопустимым бросить ей в лицо мое собственное горе. Мне за него и так было достаточно стыдно.

Она должна была бы понять, что я ограждала ее, в то же время ограждая и себя. Но вместо этого, как мне показалось, она хотела присвоить себе мою боль, словно она сама ее пережила. В какой-то степени испытать ее на себе. Но я не понимаю такого рода отношений, потому что она не может взять у меня мои страдания. Можно сделать вид, что понимаешь, выразить сочувствие, но нельзя влезть в чужую шкуру. Моя семья страдала, но как бы с внешней стороны. Я чувствовала то же самое на процессе, глядя на публику, которая воспринимала заседание как театр. Были люди в зале и другие, «в декорациях». И те, что были «в декорациях», не проживали то же самое, что те, которые были в зале.