Сусана Фортес - Границы из песка

Гарсес задумчиво смотрит, как он идет к двери, по пути с истинно английской вежливостью приветствуя завсегдатаев, сидящих в глубине зала. Последние слова Керригэна смутили его душу. С мечтательным видом он откидывается на спинку стула, ему становится жарко от какого-то смутного нетерпения, причем этот жар не имеет никакого отношения к столбику термометра, он чувствует почти физическое изнеможение и в то же время приятное возбуждение, отличное от чувственности на западный манер, которая управляет всем жизненным циклом. Нормы, господствующие в европейских столицах, в Танжере не годятся. Кто знает, не виноват ли в этом сам город — слишком порочный, слишком прекрасный, где можно погибнуть от любви или ненависти, так и не успев понять, от чего именно.

Погруженный в размышления, Гарсес не торопясь допивает кофе и закуривает. Он пытается вызвать в памяти лицо Эльсы Кинтаны, но как всегда ее образ или ускользает, или возникает неясным, расплывчатым видением. Почему женщина, о которой он ничего не знает и которую видел всего несколько минут, не оставляет в покое его мысли? Не раз уже он заглядывал в бездонный колодец неведения, даже не пытаясь найти на свои вопросы разумные ответы.

На улице музыка слышна громче. Гарсес пытается отыскать в ней тайные мотивы, заставляющие людей покидать родные страны и жить вдали от них да еще обнаруживать в себе какие-то особые ритмы, делающие существование не просто сносным, но даже приятным. Может быть, это таинственное бессознательное, находящее отклик в звуках или проявляющееся через них? Он идет по набережной вдоль гавани, где ловят рыбу, затем углубляется в улочку, круто ведущую вверх, к медине. Рядом с площадью kasbah прямо на дороге работают цирюльники, чуть выше у дверей какого-то дома две девочки безуспешно пытаются заплести свои смазанные маслом кучерявые волосы, а торговец, сидя на корточках, расставляет на циновке маленькие бутылочки с духами и благовониями. Когда Гарсес проходит мимо, он откупоривает одну, и приторный аромат жасмина и молока газели разливается вокруг. Гарсес покидает медину и бредет к бульвару Пастер — чуть вразвалку, руки по обыкновению в карманах, будто бы бесцельно, но когда вдали возникает металлическая ограда отеля «Эксельсьор», он вдруг понимает, что именно сюда стремился так настойчиво, и хотя свидания ему никто не назначал и глупо было тащиться в такую даль, он почему-то не корит себя за глупость.

Любой, кто увидел бы его здесь, в баре, среди входящих и выходящих людей, принял бы за одного из тех постоянных клиентов, что спасаются от жары в прохладе отеля, где к тому же можно выпить, а это для Танжера большая редкость. Однако Гарсес не замечает ни жары, ни холода ледяных кубиков, позвякивающих в стакане с виски, — он неотрывно смотрит на дверь в надежде, что случай вновь предоставит ему возможность увидеть едва сохранившееся в памяти лицо. Есть такие люди, упрямые, одержимые, которые действуют только по вдохновению; которые идут по жизни, нагруженные компасами, барометрами, секстантами и картами; которым нужны не почести, а лимонно-зеленый рассвет над холмом в пустыне, вытянутые слоистые облака на горизонте, шафранные пятна солнца на дюнах, чтобы потом перенести все это на миллиметровку в виде точных топографических значков; представители этого редкого человеческого типа привыкли общаться с кочевниками; они влюблены в одиночество и молчание древних геологических пластов и мнят себя богами, если им удается найти черную базальтовую гору, озеро с залежами каменного угля или необычную по составу скалу; они никогда не привыкнут к удобному жизненному церемониалу с раз и навсегда установленным распорядком и ежедневным бритьем; они предпочитают разрушенный рай, место, в котором никогда не были, и женщину, которую никогда не знали; они испытывают ностальгию по вещам, которые невозможно запомнить, преходящим, как дымящийся в темноте след от костра среди палаток еще не собранного лагеря; ни к чему не приспособленные, они поддаются очарованию голоса и лица, в котором угадывается след неудачи. По одному имени они способны воссоздать чужую жизнь и посвятить ей свою собственную.

Опершись локтями на подоконник, женщина сквозь открытое окно смотрит на небо, все в молочно-белых крапинках звезд, и его притягивающая и одновременно пугающая незыблемость вызывает в ней необычное волнение — не красотой, нет, а последней степенью отчужденности. От ночной сырости на руках выступают мурашки. У садовой ограды кто-то смеется странно монотонным смехом. Среди пальм видны плетеные столы и стулья. Гирлянду на танцевальной площадке недавно погасили, и только одинокий фонарь светится у заднего входа. Она заключена в себе, в клетке из собственных костей, и прекрасно осознает, что жизнь ее навсегда загублена. Однако скрытое напряжение выдает лишь голубоватая вена, пульсирующая на виске.