Сергей Костырко - На пути в Итаку

Вот, обступив быка, они наблюдают за агонией с бесстыдным любопытством профессионалов. С подростковым неведением вечности и величия того мира, который умирает перед ними в быке.

«Грациозно» изогнувшись, матадор втыкает последнюю шпагу в загривок быка («контрольный выстрел в голову», как принято у киллеров) и, повернувшись к умирающему открытой спиной, горделивой походкой идет через арену к столпившимся за бортиком телеоператорам. Он уже что-то говорит в микрофоны, он гарцует на телеэкранах перед страной, передо мной, сидящим в баре, — герой.

Еще бомжи: мужчина и женщина, картинно возлегшие на самом углу «смотрового сектора» площади; у женщины тяжелые припухшие веки алкоголички. Они спустили с поводка свою собаку, и та счастливо и освобожденно рванула к гуляющим по площади голубям. Пространство вокруг стало пористым, заколыхалось, зашуршало, захлопало крыльями. Собака, запрокинув голову, выписывает круги по площади.

Только что прибегал официант: «Экскьюз ми, мистэ», — и показывает нормальную 0,5 или 0,6 кружку (таких я еще не видел здесь) — вот пиво для вас. Все-таки он понял меня. Ставь, показал я ему рукой, ставь и эту кружку. Грациас! Выпью с удовольствием. Не грусти, паренек!

Он все понял. Он объяснил мне по-испански, что перепутал, что нормальный бокал заказывала вон та сеньора. Но для той сеньоры — ноу проблем — он сейчас принесет. А такому большому сеньору хоть три кружки больших будет мало. И подмигивает мне, довольный.

О'кей. Пьем пиво.

12.10

Снова Плаца Реаль. Второй приезд в Барселону. Натруженные ноги сами привели на площадь.

Широкими проспектами и рядами многоэтажных домов Барселона по идее должна быть похожа на Москву. Или, наоборот, Москва — на Барселону. Но формальное сходство только подчеркивает различие. Барселона роскошна, Барселона просторна и монументальна при относительно невысоких (в шесть-восемь этажей) домах. Улицы просвечены небом и солнцем. Дома вырастают, дома взлетают к небу. И движение это выпрямляющее.

Московские же громадины Ленинградского, Ленинского и прочих проспектов пятидесятых-шестидесятых годов не взметаются к небу, они расползаются под собственной тяжестью. Вид открытого пространства этих бесконечных проспектов высасывает остатки сил. В их просторе вообще нет человеческого измерения.

Москва прекрасна в кварталах XIX века, там и зима, и лето, и осенняя непогода, и мартовское солнце — все ей к лицу. Но это архитектура совсем другого города, к которой Москва сороковых-пятидесятых-шестидесятых годов не имеет отношения (а уж начиная с семидесятых Москва строилась уже вообще не как город, а как нечто бесформенно-мегаполисное).

В новой Барселоне улицы и проспекты — архитектурное продолжение Барселоны прошлого и позапрошлых веков.

А пальмы на городском закатном небе!..

Мимо моего столика с интеллектуальной томностью прошелся сейчас коротконогий красавец: черные полосы, стянутые сзади в косичку, черная кожаная курим, черные джинсы, на плече кожаный рюкзак. Лет тридцать, кинематографический профиль и пластика «крутого Уокера». Тормознул, боковым зрением оглядывая площадь, подошел к декоративному чугунному ядру, свалил на пол рюкзак и медленно опустился на ядро — в двух шагах от него вмурованный в пол стул для комфортного сидения, но он уже сидит на шаре, впивающемся в его промежность жесткостью и чугунным холодом (простату бы поберег!), позвоночник мгновенно утратил гибкость, как если бы стержень вынули из тела, — парень согнулся, опершись локтем на колено, подбородок упер в кулак и впал в сокрушительную задумчивость.

…А что? — Поза не менее эффектная, чем у роденовского мыслителя.

Сейчас его соло на площади.

С ближайших столиков благодарно заклацали и зашуршали затворчики фотоаппаратов.

Слушай, а ты можешь сказать себе, чем именно так раздражает тебя вид этих маргиналов?

А ведь раздражает. Раздражает и одновременно притягивает. Может, не в них дело (не только в них), но и в тебе?

Ну например: почему они не идут для своей вольной жизни на волю — на берег моря или в какой-нибудь тенистый безлюдный сквер? Почему именно сюда? Под жадные взгляды туристов.

Получается, что они приходят не вольно жить, а демонстрировать свою вольность. Не было б здесь туристов, не ходили б. В их вольных позах меньше всего как раз воли и свободы.

Получается, что вот эти «экзотические» фигуры в конечном счете порождает наша (твоя) потребность в культурно-исторической экзотике. И главные маргиналы на этой площади, по сути, — мы, туристы. В частности я.