Рышард Капущинский: Путешествия с Геродотом

Я представлял, как он приходит, когда я сижу у берега моря, кладет палку, вытряхивает из сандалий песок и сразу начинает разговор. Наверняка он из тех рассказчиков, которые охотятся за слушателями, им нужны слушатели, без них они вянут, не могут жить. Это тип неутомимых и постоянно взволнованных посредников: где-то что-то увидят, что-то услышат — и тут же должны передать это другим, они не в состоянии даже на минуту утаить что-либо в себе. Так они видят свою миссию, это их страсть. Пойти, поехать, узнать и немедленно сообщить всему свету!

Впрочем, таких безумцев земля рождает не много. Рядовой человек не слишком интересуется миром. Он как-то живет, и чем меньше усилий от него эта жизнь потребует, тем, считает он, будет лучше. А познание мира предполагает усилия, причем немалые, забирающие всего человека. Большинство людей развивает в себе противоположные способности: способность смотря — не видеть, слушая — не слышать. Потому-то, если появляется кто-то вроде Геродота — обуянный страстью к познанию, да еще наделенный умом и писательским талантом, — такой человек сразу попадает в мировую историю!

Одно отличает людей такого рода: это ненасытные люди-губки, которые все легко впитывают и так же легко с этим расстаются. В них ничто надолго не задерживается, а поскольку природа не терпит пустоты, им постоянно нужно что-то новое, они постоянно должны что-то впитывать, добавлять, множить, увеличивать. Ум Геродота не в состоянии задержаться на одном событии или на одной стране. Его все время что-то манит, подталкивает. Тот факт, который он сегодня открыл, завтра больше его не привлекает, он уже должен идти (ехать) дальше, еще куда-то.

Такие люди полезны для других, но, в сущности, несчастливы, потому что очень одиноки. Они, конечно, ищут близких себе людей, и им даже кажется порой, что в какой-то стране или каком-то городе они нашли, уже познакомились с ними и все о них разузнали. Но в один прекрасный день вдруг чувствуют, что их ничего с теми людьми не соединяет, что они могут немедленно отсюда уехать, потому что внезапно понимают: их озарила своим светом какая-то другая страна, какие-то другие люда, а то событие, которое они еще вчера так переживали, поблекло и потеряло всякое значение и смысл.

По-настоящему они ни к чему не привязываются, не пускают корни слишком глубоко. Их способность сопереживать искренняя, но поверхностная. Вопрос о стране, понравившейся больше остальных, приводит их в замешательство, они не знают, что ответить. Действительно, какая из стран? По-своему все, в каждой есть что-то интересное. В какую страну им хотелось бы вернуться? Снова замешательство: они никогда не задавали себе таких вопросов. Куда они наверняка хотели бы вернуться, так это на дорогу. Снова оказаться в пути — вот что их влечет.

В действительности мы не знаем, что манит человека в мир. Любопытство? Жажда переживаний? Потребность постоянно удивляться? Человек, который перестает удивляться, опустошен, у него перегоревшее сердце. В человеке, который считает, что все уже было и ничто не может его удивить, умерло самое прекрасное — красота жизни. Геродот — прямая противоположность. Подвижный, увлеченный, неутомимый кочевник, полный планов, замыслов, гипотез. Он всегда в пути. Даже когда он дома (но где его дом?), он или только что вернулся из экспедиции, или уже готовит новую. Путешествие как напряжение физических сил и ума, как попытка узнать все — жизнь, мир, себя.

Он носит в голове карту мира, впрочем, он сам создает ее, изменяет, дополняет. Это живая картина, подвижный калейдоскоп, мелькающий экран. На нем происходят тысячи вещей. Египтяне строят пирамиду, скифы охотятся на большого зверя, финикийцы крадут девушек, а Феретима, царица Кирении, умирает лютой смертью, ибо ее тело заживо сгнило от кишащих в нем червей.

На карте Геродота есть Греция и Крит, Персия и Кавказ, Аравия и Красное море [37] Тогда и чуть позже именем Mare Erythraeum называли часть Индийского океана, а не нынешнее Красное море. . Нет ни Китая, ни обеих Америк, ни Тихого океана. У него нет уверенности относительно очертаний Европы, задумывается он и над самим происхождением этого названия. О Европе никто не знает наверняка, как о ее части, простирающейся на восток, так и на север, омывается ли она морем; то лишь известно, что она так протяженна, как две другие части света, вместе взятые<���…> Не могу также узнать имена тех, кто эти границы установил и откуда взялись эти названия.