Николай Байтов - Проблема адресации

— Что вам угодно? — обернулся, приостанавливаясь.

Я был страшно смущён, весь горел. Всё же непостижимым образом слова отслаивались от моей оцепенелой воли.

— Со мной первый раз… случилось это… и… видите ли… я не совсем понимаю… куда надо отправлять…

Он меня оглядел, словно окатил волной мрака. Но презрения не было — я понял, что не обманулся, и это меня ободрило.

— А почему вы, — спросил он медленно, — почему вы думаете, что когда это случится во второй раз и так далее, вы будете в ином положении?

— Как?… в каком?

— Если вы не знаете адреса, то вы никогда его знать не будете.

— Но… Не понимаю… Первоначально они же должны… откуда-то браться: адреса…

— Нет, не должны.

Я мог возразить: «Но вы же где-то взяли», — но произнести это было невозможно, потому что я не знал, как бы он продолжал со мной разговор. Я был в отчаянии. Он это видел, и я видел, что жалости он не испытывает. Поэтому, очевидно, не жалость и не симпатия, а что-то тем более загадочное руководило им, когда он сказал:

— Знаете ли, здесь неудобно разговаривать: многие ходят. Давайте отойдём в сторону.

Он указал влево, и мы двинулись за настоятельские покои. Вышли на обрыв. Здесь была задняя, глухая стена, нагретая солнцем. С черепичной крыши после недавнего снегопада катилась капель.

Пока мы шли, я успел обозлить себя — нарочно, деланно.

«Не понимаю, — бормотал я. — Из чего делают проблему! Это смешно!.. Что я должен? — Хочу — пишу. Что хочу, то и делаю. Почему я должен оглядываться на идиотов? Ладно, пускай я буду наблюдать их ужимки, но…»

— Вам смешно? — перебил он меня. — Ну, попробуйте посмейтесь. — Он обратил снова на меня взгляд такого мрака, что я умолк.

Мы стояли минуту на слепящем солнце. Капель пела за нашими спинами. Повинуясь некоему испытательскому любопытству, я вытащил конверт и, не оборачиваясь, повертел перед ним.

— Видите: хотел бросить не надписанный. Вы здесь давно, да? Скажите, что бы произошло?

— Вам бы его вернули в келью, — объяснил он без выражения, — а потом стали бы так назойливо звать к хавию, что вы бы сдались.

Я присвистнул:

— Ну, это ещё поглядеть… А как узнали бы, что это мои стихи?

Он даже не удостоил ответом такой вопрос.

— Ну хоть прочли бы? — не отставал я.

Поморщился: — Зачем? Что за мальчишество? Что вы из себя делаете?…

И снова:

— Зачем?

— Ну хорошо, предположим. И что посоветовал бы хавий?

— Отправить вашим близким. Кто у вас?

— Ого! Каким это близким? У меня мать и сестра. Что — к матери?… Вы сами знаете, что бывает в этих стихах… И это — к матери?… или к сестре?… а? — Бред сивой лошади!

Он дёрнулся:

— Это я — хавий? Так?

— Нет… почему… — (Я на попятный.)

— Почему?… А почему я должен воспринимать от вас словосочетания типа «бред сивой лошади»?

— Я извиняюсь. — (Совсем смешался.)

— Не «извиняюсь», а «извините»!.. Недомерок! Заткнулся бы ты!

— Однако… Что это вы?… Что с вами?

«Три тайника — как три духовника» — писал я… Наверное, это было в то время. Стихотворение, понятно, не сохранилось, только одну строчку всего и помню… Прошло сорок лет — вся жизнь, можно сказать, а я так и не привык: мучительно стесняюсь показывать, произносить вслух — даже вот такую одинокую строку… Печатать — можно: кто-то далеко, незримый, неконкретный откроет и прочтёт… Но когда я сам здесь — это как испортить воздух в приличном обществе. И ничего с этим не поделаешь. Таковы мы, поэты старой закваски, воспитывавшиеся в монастырях у скибов…

Несмотря на его сдержанность, я видел, что он очень и очень благодарен за переданные ему вовремя сведения. И всё-таки он, покидая монастырь, не счёл возможным оставить свой адрес, чтобы я стихи отсылал ему — так же, как он своему освободившемуся… другу — не другу — я так и не понял, кто это был. Поэтический единомышленник? Или просто «любитель»? — Но ведь не платный же прочитыватель! — за монастырскими стенами это не имеет никакого смысла…

— Дай сюда! — вдруг он крикнул и — выхватил у меня конверт. (Оглянулся на угол здания? Или нет?… Быть может, показалось…)

Разорвал. Читал две минуты. Мне кажется, он успел прочесть дважды… Капель стучала по нашим курткам. Одна капля (или несколько?) — упала за ворот и текла по спине… но я не чувствовал. Солнце слепило.

Скомкал листок и швырнул с обрыва.

— Хуйня, — буркнул он. — Несусветная галиматья. Больше никогда не пиши. Ты меня понял?