Владимир Мальцев - О том, что сильнее нас

На следующий день, скорее для очистки совести, мы попытались найти нижний вход в Ломоносовскую — тот, который много экспедиций подряд искали и так и не нашли. Удивительно, но вход нашёлся мгновенно. На участке реки между Ломоносовской и пятьдесят второй, той, где утонул в сифоне Володя Киселёв, — река проходит не в массиве холмов, а под ложбиной, а потому вскрывается десятком воронок и провалов. Так вот, в самом верхнем провале и оказался искомый вход. Дырка — и сразу незамерзшее озеро. Надувай себе лодку и спокойно плыви, если хочется и лодка есть.

Нам не хотелось. Верхний вход как бы прикольнее, а кроме того, я и не ожидал, что эти воронки и провалы окажутся чуть ли не самым красивым местом во всех Железных Воротах. Коротенькие туннели между провалами, по которым проходит река, выглядели невероятно. Осенью, при становлении льда, уровень подземной реки швыряет то туда, то сюда. На самых разных высотах на стене растут приросшие куски ледяных покровов, с них висят охапки чего-то, что было сосульками, но поднявшаяся и опять опустившаяся рука выточила и выплавила из них совсем другие формы, скорее напоминающие бред пьяных токаря и сварщика шестого разряда, которым вдруг приблажилось сочинить монументальную новогоднюю инсталляцию. А над всем этим ледяным великолепием — грациозно перекинутые через полуподземную реку каменные мосты, на которых свечками расставлены высокие и тонкие пихты.

Кайф и предчувствие необычного — нарастали. На очереди была Ломоносовская. Удивительно, но самые острые ощущения в Ломоносовской возникли не осенью, когда мы, будто свихнувшись, догоняли по вздутой реке уплывшую лодку, а именно сейчас. Когда мы неторопливо шли по огромным галереям, имея над головой где три метра, а где и все шесть. Посуху шли — речка вообще течёт параллельными ходами правее главной галереи и ниже уровнем. Осенью, при паводке — не было времени думать. Сейчас — появилось. Тогда — не был виден масштаб разыгравшейся стихии, не с чем было сравнивать. Теперь — я поминутно смотрел на потолок и вспоминал. Как вон в ту щель в потолке совали головы, которые иначе над водой не помещались. Как вон в тот боковой проход утягивало Володю, он не мог выгрести, и ему метали верёвку, а ведь дальше был сифон… За какие выступы потолка держались мои ассистенты при фотографировании, чтобы течением не сносило… Как вот здесь пропороли одну лодку, еле догребли до верхушки вон той косы, чудом высовывавшейся из воды, и обнаружили, что при двух градусах тепла хвалёный уретановый клей не только ни черта не клеит, но лишён даже элементарной липкости. И поднималась мощная волна странного такого ощущения. Какими же надо было быть ослами, раздолбаями и так далее, слов на сотню и этажа на четыре с половиной, чтобы в принципе по такой чудовищной воде в пещеру соваться! Тут же нечто типа Москва-реки текло!

Ощущение полёта к необычному — подогревалось и еженощными полярными сияниями, начавшимися ещё в Голубино, но теперь набравшими мощь, для меня невиданную. Вероятно, был год активного солнца. Нет, цветных сияний — не было, только монохромные. Но яркость… Вылезаем вечером из пещеры — а на небе звёзды в кулак, и сполохи по всему небу гуляют такие, что в тайге просто светло. Фонарь можно свободно гасить. Можно, впрочем, и не гасить, это уж по желанию. Фонарь здесь — он не для того, чтобы дорогу видеть, а для того, чтобы заставить сверкать иней на ближних ветках, а также кружащиеся в воздухе крошечные кристаллы льда.

Жалко только, что взятая с собой плёнка к этому моменту всегда заканчивается. Пещера — такое место, что сколько плёнки с собой ни взять, вся отснята будет, ни единого кадра на обратный путь не останется. Потому и брать с собой на выход нужно строго один-два ролика, иначе в первый же день весь запас можно высадить. А обратный путь — всегда удивителен, достоин он кадра. Ночная тайга, особенно Пинежская тайга, — совсем не то, с чем можно каждый день встретиться. Подлесок весь под двухметровым снегом, а над подлеском — два этажа. Нижний пушистый, из некрупной пихты, ели и сосны, а верхний — корявый, из огромных голых лиственниц, раскинувших свои ветви далеко вширь. Всё это растёт на гребнях между воронками и провалами, щедро украшенными сугробами и надувами. При этом рисунок лиственниц как бы взаимодействует с прохладными струями и лентами сияния, а иней на хвое нижнего этажа — с пронзительно-жёстким промороженным светом луны, звёзд и фонарей.