Федор Полканов - Рабочая гипотеза.

Шнейдер исчез с трибуны так же внезапно, как и появился на ней: спрятался за головами других, погрузился в изучение какого-то толстенного тома.

Так заварилась каша, и теперь они ее расхлебывают.

Сразу же после отчета поставили еще один контроль – серию «от противного» – с гедоналом и получили отрицательный результат: гедонал не давал противолучевой защиты. Могла быть просто случайность, и они начали варьировать опыты, пока, наконец, не подметили: под гедоналовым наркозом мыши интенсивнее дышат, чем под барбамиловым, который применялся раньше и регулярно давал защиту. Тогда-то и понадобился прибор для измерения газообмена, и комната заполнилась изделиями стеклодувов.

Прибор сделали, и первые же испытания повергли Елизавету в отчаяние: газообмен при барбамиловом наркозе оказался настолько низким, что доказанные ими факты защиты с легкостью объяснились недостатком кислорода в тканях – и при чем же здесь нервная система? Защита при кислородном голодании доказана давно и без них. Гипотеза рушится, а раздражение Елизавета выливает на Леонида:

– Горе-теоретик! Дернул меня черт с тобой связаться!

Расстроенный и без того, Громов счел за благо не выслушивать ее обвинений. Вышел и хлопнул дверью. Курил в коридоре – в голове абсолютный нуль, – потом зачем-то спустился вниз, вышагивал по вестибюлю, однако объяснение не приходило. А ведь должно же быть оно! Уехал, обозленный, домой. «Ну и характер у этой змеи! Нет того, чтобы поддержать – бьет вдогонку!..» Валялся на диване, пытаясь привести в порядок сумятицу мыслей.

Назавтра проснулся – чехарда в голове, злость на Елизавету, на себя самого – и ничего более. Придешь в институт – чехарда увеличится: партнерша его не тот человек, чтобы внести в мысли ясность. Стоит ли идти?

Позвонил Шаровскому:

– Я зашился… Нельзя ли взять отпуск за свой счет? Дня на три…

Иван Иванович превосходно себе представлял, что работники с теоретическим креном – птицы особые: все у них не как у людей.

– Пусть будут библиотечные дни… Я оформлю.

До вечера просидел у стола, перекладывая домашнюю картотеку, роясь в статьях. Дважды казалось: видит он объяснение, но тут же построения рушились, нужной ниточки он никак не мог ухватить.

Назавтра с утра съездил в библиотеку – безрезультатно! Лишь еще больше запутался. Разозлившись окончательно, решил: «Отдохну».

Улица встретила его ералашем движения. Этот ералаш, пестрота лиц и одежд, гул моторов, шелест голосов – все это не расчищало мозгов, но и дома было бы сидеть не легче, и он куда-то пошел, а в голове почему-то стучало: «Наркотики бывают разные». Он гнал эту мысль – явный сорняк, – но прогнать окончательно не удавалось, и даже подумалось: «Именно от этой мысли из библиотеки удрал». Усмехнувшись, он сел в трамвай: «Не удалось убежать, так уеду». Однако мысль ехала с ним, и весь ералаш ехал, и даже кое-что поприбавилось – шум колес, мотора и «Будьте любезны, оторвите билет»… Фу! «Наркотики бывают разные» – ну и что? Заведомо разные – что же дальше?

Вагон шел через Яузу, а за мостом, слева, был Лефортовский парк, старые липы вокруг старых прудов. И на остановке Леонид вышел, чтобы походить под этими липами. Ворота парка. Р-раз – и вроде бы одолел звуковой барьер, звуки города были рядом и слышались, но из головы выскочили, остались там, за воротами. Царство детей и нянек, бабушек и внучат, мамаш и младенцев – здорово, в гуще города! Удрал или нет? «Наркотики бывают разные» – нет, не удрал!

Прошел по аллее, глянул на берег пруда. Ба, рыболовы! Символы надежды, изваянные скульптором, не питавшим ни малейшей надежды, – разве же здесь что-либо клюнет? Спустился к воде, остановился возле юного члена ассоциации неисправимых оптимистов. Вот так-так! Клюет! Оптимист был неопытен: рыба тянула, а он зевал, кончала тянуть – выдергивал. И тогда Леонид взял у мальчишки удочку, насадил по всем правилам мотыля на крючок, закинул и изловил верхоплавку. Юнец был счастлив, и Громов, к собственному удивлению, тоже. Снова закинул и снова вытянул, снова и снова… Что-то случилось у него в голове. Глаза теперь видели поплавок, а уши слышали музыку: по радио передавали «Мазурку» Шопена. Не было ералаша, не было ничего, одна-единственная, окрепшая, выросшая, заполнившая все, стояла мысль: «А ведь наркотики-то – они разные!» Он не гнал ее теперь – лелеял, поворачивая и оглядывая со всех сторон, даром что она примитивная, само собой разумеющаяся. К ней и сводились все возражения Шнейдера. Клавиша!.. Точно клавиша перед пианистом, лежала теперь перед ним эта мысль. Ну, а движение клавиши передается на рычаги, в конце же молоточек бьет по нужной струне. Клавиша есть, а рычаг… Он выудил верхоплавку, а вместе с ней выудил справочник по фармакологии – открылся справочник перед внутренним взглядом там, где пишется про наркотики.