Гай Берт - Яма

— Мартин опаздывает, — заметила Лиз.

— А кто сказал, что он должен прийти в пять? — спросил Майк. Казалось, его не беспокоило то, что Мартин задерживается. — Мы же не договаривались ровно на трое суток. Появится через какое-то время. Его могло задержать что угодно, — добавил он.

— Он должен был прийти в пять, — настаивала Алекс. — Мы же спустились в пять.

— Может, он пьет чай, — предположила Фрэнки.

— Кстати, — Майк потянулся. — Я бы не отказался от карри. Давайте съедим карри или еще что-нибудь.

— Боюсь, что-нибудь да придется съесть, — согласился Джефф.

— У меня есть шоколадки и спагетти. Надо только добавить горячую воду, — предложила Алекс.

— Ладно, — Майк махнул рукой. — Не суетись.

И время продолжало плыть мимо них.

Я не помню, кто первым произнес эти слова. Но кто-то должен был это сказать, ведь вскоре нам всем стало все ясно. Может, это была Алекс; пусть будет так, пусть эти слова принадлежат ей.

— Он не придет, да? — сказала она. Это был даже не вопрос.

Возможно, это была Алекс. Внезапно наступила определенность, и мы вряд ли могли что-то изменить. Но полное осознание пришло лишь потом; поначалу мы просто поняли, что Мартин не придет. Дальше мы не заглядывали. Мне кажется, мы ждали, что он придет рано утром на следующий день, когда уладит дела, которые его задержали. Поначалу мы думали именно так.

Потом кое-кому из нас пришло в голову, что это и есть драматический элемент плана Мартина, что в этом и кроется розыгрыш с Ямой. И кое-кто очень обрадовался, что так легко сумел разгадать, что пряталось под безобидной с виду шуткой.

И когда пришел час сна, мы уснули. Сон — интересное время, ведь все преграды во сне рушатся; страхи и фантазии, даже те, от которых мы защищены во время бодрствования, разгуливают на свободе. Той ночью мы спали, и во сне к нам пришла другая определенность. И с ней — первобытная боязнь темноты.

Я не помню свои сны. Как и многие из нас. И возможно, во сне я была счастлива и беззаботна; я не знаю. Но помню, как я долго лежала и не могла уснуть, и темноту Ямы то и дело прорезали звуки ночных кошмаров тех, кто спал рядом со мной.

Я дописываю, что планировала на сегодня, складываю блокноты и закрываю окно. Стоит жаркий, праздный день; в такие дни люди купаются, сидят в тени и потягивают прохладные коктейли из высоких бокалов или гуляют среди деревьев. Лето — нереальное время года, отображение навеянных книжками представлений об Англии и славной погоде. И когда оно приходит — если оно приходит, — заурядная повседневная жизнь тает в дрожащей раскаленной дымке.

Оставив за дверью блеклый призрак Ямы, я выхожу на светлую подъездную дорожку. Вдыхая плотный воздух, я иду по широкой дороге, ведущей прочь от деревни и заворачивающей в каштаново-буковую рощу у ворот Нашей Любимой Школы. Школа, разумеется, пуста: безлюдные классы, собирающие меловую пыль, пропахшие дерюгой и камнем.

Уже пять часов. Когда я подхожу к пятому корпусу, Майк уже ждет, но смотрит не в ту сторону; темные волосы, потрепанная старая куртка, которая ему совсем не идет. Я подхожу сзади и улыбаюсь.

— Привет, — обернувшись, говорит он.

— Я думала, ты меня не слышишь, — отвечаю я. — И тебе привет.

— Хорошо выглядишь. И я рад тебя видеть. Слишком редко мы встречаемся.

— Хочешь сказать, ты бы хотел видеться чаще?

— Конечно. Как... как твои записи?

— Медленно. Но к концу лета надеюсь закончить.

— Хорошо. — Он произносит это твердым голосом. — Не знаю, как это назвать. Рассказом? Слишком невинно. Исследованием сознания Мартина? Как тебе такое название?

— Нет, — отвечаю я. — Моя история не только о Мартине. Он всего лишь часть.

— Самая важная часть.

Я улыбаюсь.

— Возможно. Произошло еще кое-что, ты же знаешь.

— Да.

Мы проходим мимо сарая садовника и крикетного поля, направляясь к лесу. И пока мы идем, я пытаюсь представить, что я одна ухожу от Ямы, только что оставив за дверью пятерых человек. Я понимаю, что делаю; понимаю, что с ними произойдет. Кто я после этого? Пожалуй, психопатка. Но это слишком грубое слово, оно совсем не годится для характеристики Мартина. Мартин похож на блестящего ученого, которого не заботят проблемы этого мира: вот он склонился над чашкой Петри, полной крошечных существ, бессильных сбежать из своей прозрачной тюрьмы. Он знает, что они погибнут, но для него это несущественно: наблюдая за схемой их борьбы и предсмертных мук, он что-то узнает, и, кроме того, это всего лишь крошечные существа. Смерть крошечных существ — невеликая потеря, она не сравнима со смертью человека. А Мартин признавал существование лишь одного человека. В его вселенной он был единственным.