Габриэль Витткоп - Образцовая смерть

— …Их-то голоса и чарующее пение слышим мы порой по ночам…

Затем, высморкавшись в картонную раковину — «носовой платок», который он никогда не стирал, поэт показал жестом, что хочет остаться один, и Кид вернулся в свое логовище.

Он относился к этим мифам точно так же, как относился в детстве к сказкам. Это было не просто развлечение, а пища. С того дня окружающая обстановка для него преобразилась. Встретившись со своим провожатым, Кид решил поговорить с ним о Свене, но тот разразился проклятьями и стал в ярости распылять дезинфицирующее средство, словно само это имя служило разносчиком вредных микробов.

Утолив чем-либо голод и купив бутылку спиртного, Кид убегал от снежной бури и вьюги, которая вихрем кружила над Бауэри клочки грязной бумаги. Обычно он приходил на Большой централ, когда сиреневое небо уже усеивали драгоценности, и, сам не зная почему, всегда читал «Панам» задом наперед. Гигантские билдинги уменьшали и успокаивали его: он был карликом Ки-дом под охраной добродушных монстров; безобидным насекомым, которое никто и не думал давить в книге, где десятиметровыми буквами выводились волшебные слова «Кока-кола» и, особенно, «Гордоне» — почетное имя подземных Матерей, божеств, полных отвращения к святотатственному кривлянью жестикулирующих феминисток с жирными волосами и грудями, похожими на уши спаниеля.

Узкий проход 13-го пути был хорошо знаком и приветливо встречал его, точно первый буй в гавани. Кид залезал в свою скорлупу, спускался, влипая в нежную слизь темноты, и брел по туннелям, с новообретенной ловкостью огибая препятствия. Иногда он проведывал человека в маске, но очень редко добирался до Свена, который ютился еще дальше — Лазарь в саване из загнивающей костюмной ткани в клетку, никогда не покидавший своей могилы. Что же до остальных, Кид избегал встреч с ними.

Лежа на половой тряпке, подобно сторожевому псу, Кид дремал во влажной теплоте гротов. Он был пещерным зверем и в то же время безмолвным эмбрионом посреди сталагмитов, обоев, цветочных узоров и трубчатых сталактитов первозданного мира. Став мягким, его живот шарообразно вздувался. Голова закруглилась, обнажился лоб, которого раньше не наблюдалось, и теперь он нависал над очками, стиснутый дужками. С каждым днем ноги чуть больше сгибались, и Кид любил складывать на груди две лапки, хрупкие и легкие, как у лягушки. Вновь воцарялся порядок. Доносились голоса извести, замурованной в цементе, руды, из которой был выплавлен металл для труб, и кипящей воды, словно подогреваемой лавой. Из неистощимых сосцов мамочки и мамули извергались грохочущие водопады. Ему было хорошо.

На вазе Евфрония двое подбирают бренные останки Сарпедона: так и тело Сеймура М. Кеннета, свернувшегося клубком в позе эмбриона, подняли за подмышки и подколенки человек в маске (правда, на сей раз бескрылый) и одурманенный Гипнос, покрытый сальными чешуйками вязаных петель.

— …Что-то заподозрил, а, проходя мимо, учуял запах…

— Это хоть он?..

— Мы никогда не ошибаемся, забыл?..

Лицо сожрали крысы, впрочем, не полностью. Они же сдвинули тряпку, под которой задохнулся Кид, — именно ею, как можно было предположить, его и задушили.

Им понадобилось больше трех часов, чтобы поднять и втащить его на территорию «Вальдорф-Астории» той дорогой, какой они редко ходили вместе. Оба взмокли от напряжения, но снять с себя одежду значило навсегда с нею распрощаться. Один лишь приподнял маску, а второй стянул трикотажную куртку и повязал ее за рукава на талии. Обглоданное лицо то и дело ударялось о ступеньки лестницы или о стену. Обмякшие руки покачивались, подобно пустым рукавам. Один раз тело даже покатилось кубарем вниз и распласталось на цементе, оставив огромное пятно, и казалось, будто оно что-то говорит, обращаясь к тени, которой стало теперь навсегда. Они спустились за ним, взвалили на спину этот полый рог, где завывали тритоны смерти, и обхватили запястья, покрытые дряблой, холодной кожей, спеша достичь цели, пока не рассвело. Похоронный кортеж сопровождался большими органами трубопровода, юркими тараканами да черным крепом из мух. Намечалось великое пиршество.

Двор с мусоросжигателями полнился шумом машин, на землю падал квадрат света. Чей-то оклик, время от времени — далекий звонок, и ни одной живой души, не считая серо-рыжей, мягкой шерсти и меха, молча рыскавших возле урн.

Они не бросили его, а осторожно положили на землю. Ради приличия следовало бы накрыть лицо, но у них ничего с собой не было, не говоря уж о том, что они спешили скрыться. Да еще вся эта серо-рыжая шерсть с горящими слюдяными глазами…