Энтони Берджесс - Механический апельсин

— Иди, ложись, — мягко скасал он. — Я приготовил пустую комнату. Бедный, бедный мальчик, ты пережил ужасное время. Жертва нашего века, как и она. Бедная, бедная, бедная девочка.

Ночью я спал вэри хор-рошо, братцы, совсем без снов. Утро было очень ясное и, кажется, морозное, и стоял вэри приятный запах завтрака, который жарился там внизу. Я не сразу вспомнил, где я, как это всегда бывает, но вскоре пришел в себя и почувствовал себя пригретым и защищенным. Но пока я лежал тут в постели, ожидая, что меня позовут к завтраку, мне пришло в голловер, что я должен узнать имя этого доброго вэка, заботящегося обо мне, как мать, и я стал бродить босиком, ища " МЕХАНИЧЕСКИЙ АПЕЛЬСИН", на котором должно быть его имя, как автора. В моей спальне ничего не было, кроме кровати, стула и лампы, так что я пошел в комнату этого вэка /она была рядом/, и там на стене увиддил его жену — сильно увеличенное фото, и меня малэнко затошнило от воспоминаний. Но здесь же были две-три полки с книгами, и тут стоял как я и думал, экземпляр "Механического Апельсина", а на обложке книги, на корешке, было имя автора: "Ф. Александер". Боже мой, подумал я, еще один Алекс. Я полистал ее, стоя в его пижаме и босиком, но совсем не чувствуя холода, потому что весь был теплым, но я не мог усечь, про что эта книга. Она была написана каким-то вэри дурменским стилем, с массой всяких "ах", "ох" и прочего дрека, но, кажется, в ней получалось, что все льюдди теперь превращаются в машины, а в сущности, ты, и он, и "целуй-меня-в-зад" — больше похожи на природный плод фрукта. Кажется, Ф. Александер думает, что все мы как бы растем на том, что он называет мировым древом, во всемирном саду, который насадил Богг или Господь, и мы находимся там потому, что Богг или Господь нуждается в нас, чтобы утолить свою пламенную любовь и всякий такой дрек. Я совсем не люблю болтовни про все это, а братцы, и я подумал, насколько этот Ф. Александер безуммен, может быть он стал таким оттого, что померла его жена. Но тут он позвал меня вниз голосом вроде бы здорового тшелловэка, полного радости и любви и всякого такого дрека, так что Ваш Скромный Рассказчик сошел вниз.

— Долго ты спал, — сказал он, вылавливая ложкой вареные яйца и вытаскивая черный гренок из-под решетки. — Скоро уже десять. Я уже несколько часов как встал и работал.

— Пишите новую книгу, сэр? — спросил я.

— Нет, нет, сейчас не это, — ответил он, и мы сели, как хорошие другеры, разбивая яйца — крэк-крэк и хрустя поджаристыми гренками — кранч-кранч, а в больших чашках стоял вэри молочный утренний тшай. — Нет, пришлось звонить разным людьям.

— Я думал, у вас нет телефона, — сказал я, запуская ложку в яйцо и не следя за тем, что говорю.

— Почему? — сказал он, насторожившись, как быстрое животное, с яичной ложкой в рукере. — Почему ты думал что у меня нет телефона?

— Да, нет, — ответил я, — просто так.

И я удивился, братцы, как хорошо он запомнил начало той далекой ночи, когда я подошел к двери с этой басней и попросил позвонить доктору, а она сказала, что телефона нет. Он посмотрел на меня вэри пристально, но потом как будто снова стал добрым и приветливым и вновь запустил ложку в яичко. Он жевал и говорил:

— Да, я звонил разным людям, которых должен заинтересовать твой случай. Видишь ли, ты можешь стать очень важным оружием в борьбе за то, чтобы нынешнее дурное и преступное Правительство не было переизбрано на ближайших выборах. Понимаешь, Правительство больше всего хвалится мерами, которые оно приняло против преступности за последние месяцы.

Он снова посмотрел на меня вэри пристально — поверх яйца, от которого шел пар, и я опять подумал, не усек ли он, какую роль я когда-то сыграл в его жизни. Но он продолжал:

— Набирая в полицию жестоких и грубых юнцов. Предлагая оглупляющие и обезволивающие методы обработки.

Все такие длинные слова, братцы, и вроде бы дурменский, то есть безумный, блеск в глазерах.

— Все это мы видели раньше — говорил он, — в других странах. С этого начинается. Прежде чем мы это осознаем, у нас будет полный аппарат тоталитаризма

"О боже, боже", — думал я, жуя яйцо и хрустя гренками.

Я спросил:

— А что я могу тут сделать, сэр?

— Ты, — ответил он с тем же дурменским взглядом, — являешься живым свидетельством их дьявольских намерений. Народ, простой народ должен знать, должен видеть.

Он встал, оставив свой завтрак, и начал шагать туда и сюда по кухне, от раковины к кладовой, говоря вэри громко: