Энтони Берджесс - Механический апельсин

Тут они стали говорить вэри громко и бросать мне какие-то слова. Так что я закричал еще громче:

— Что я, просто механический апельсин?

Не знаю, что заставило меня сказать такие слова, они будто сами пришли мне в голловер. И почему-то все эти вэки заткнулись на минуту или две. Потом встал вэри тощий старый тшелловэк вроде профессора, с шеей будто из проводов, несущих энергию из голловера в тьелло, и сказал:

— У тебя нет оснований жаловаться, мальчик. Ты сделал выбор, и все это — последствия твоего выбора. Чтобы теперь ни происходило — ты выбрал это сам.

Тут закричал тюремный чарли:

— О, если б я только мог в это верить!

Я заметил, что Комендант бросил на него взгляд, означающий, что тот не пойдет так высоко в Тюремной Религии, как можно было думать. Потом снова начался громкий спор, и тут я услышал слово Любовь, и сам тюремный чарли кричал так же громко, как и другие, что мол Истинная Любовь Отвергает Страх, и всякий такой дрек. И тут доктор Бродский сказал с улыбкой во весь фас;

— Я рад, джентельмены, что был поднят вопрос о Любви. Сейчас мы увидим в действии такую Любовь, которая, как полагают, умерла вместе со Средними Веками.

Потом погас свет, и снова появились эти лучи — один на Вашем Бедном и Страдающем Друге и Рассказчике, а в другой словно вплыла самая прекрасная молоденькая дьевотшка, какую можно лишь надеяться, братцы, увидеть в жизни. То есть, у нее были вэри хор-рошие грудели, почти все на виду, так как ее платье очень низко спускалось с плэтшеров. И у нее были божественные ногеры, и она ходила так, что у вас бы кишки застонали, а ее лик был милым, улыбающимся, молодым и вроде невинным ликом. Она подошла ко мне, и луч двигался вместе с ней, как луч небесной благодати и всякий такой дрек, и первое, что вспыхнуло в моем голловере, это дикое желание повалить ее тут же на пол и сделать ей сунуть-вынуть, но сразу же, как выстрел, пришла тошнота, прямо как сыщик, подстерегавший за углом, а теперь приступивший к своему паршивому аресту. Теперь даже запах прекрасных духов, исходивший от нее, вызывал у меня судороги тошноты в желудке, и я знал, что должен подумать о ней как-то иначе, прежде чем вся эта боль, и жажда, и тошнота нахлынет на меня со всей силой. Поэтому я закричал:

— О, самая прекрасная и прелестная из девотшек, я бросаю сердце к твоим ногам, чтобы ты растоптала его. Если бы у меня была роза, я дал бы ее тебе. Если бы сейчас был дождь и грязь на земле, ты могла бы пройти по моей одежде, чтобы не запачкать твои божественные ногеры.

И пока я все это говорил, о братцы, я чувствовал, как отступает тошнота.

— Позволь, — кричал я, — служить тебе и быть твоим помощником и защитником в этом испорченном мире.

Потом я стал искать нужное слово и решил, что лучше всего сказать:

— Позволь мне быть твоим верным рыцарем!

И я снова встал на колени, склонившись и чуть не распинаясь.

А потом я почувствовал, себя вэри глупо, так как это снова было вроде представления, потому что дьевотшка улыбнулась и поклонилась аудитории и будто протанцевала прочь, огни зажглись, и нам похлопали. Причем многие старые вэки в аудитории пялили глазеры на эту молоденькую дьевотшку с грязным и далеко не светлым желанием, о братцы.

— Он будет вашим верным христианином, — кричал доктор Бродский, — готовым подставить вторую щеку, готовым скорее быть распятым, чем распять, глубоко страдающим при мысли даже о том, чтобы убить муху.

И это было правдой, братцы, потому что когда он сказал это, я подумал об убийстве мухи и сразу почувствовал себя немного больным, но отогнал тошноту и боль мыслью, как я кормлю эту муху кусочками сахара и ухаживаю за ней, как за любимцем, и всякий такой дрек.

— Излечение! — кричал он, — На радость Ангелам Господним!

— Одним словом, — вэри громко сказал Министр Низменных Дел, — это действует.

— О, — добавил тюремный чарли, вроде вздохнув, — это здорово действует, да поможет нам Бог!

— Ну, а дальше что?

Так, братцы, я спрашивал себя на следующее утро, стоя снаружи этого белого здания, примыкавшего к старине Стэй-Джэй, в тех же шмотках, что и ночью два года назад, в сером предутреннем свете, с маленькой сумкой, где были мои немногочисленные вештшички, и с небогатой "капустой", любезно подаренной этими вонючими Властями для начала моей новой жизни.

Остаток предыдущего дня был вэри утомителен, со всякими интервью, которые записывались для теленовостей, фотографами, щелкавшими своими лампами-вспышками, и другими демонстрациями того, как я чуть не загибаюсь перед лицом насилия и прочим неприятным дреком. А потом я свалился в постель и тут же, как мне показалось, меня разбудили и предложили выметаться, идти домой, они, мол, не хотят больше виддить Вашего Скромного Рассказчика, о, братцы. И вот я здесь, вэри-вэри ранним утром, с небольшими деньжатами в левом кармане, позвякивая ими и размышляя: