Валерия Перуанская - Кикимора

Она почувствовала себя вдруг молодой, красивой любимой. Подспудно понимала, что – какая любовь в их-то годы, но далеко в эту мысль не углублялась (пусть почти в дочки ему годится, молодой от этого не делалась), наоборот, отстраняла ее от себя, чтобы не разрушить иллюзию.

Она отошла от двери, улыбаясь своему неожиданному, огромному счастью. Счастье, объясняла она себе, не в том же, что происходит, а в том, что ощущаешь... И в это самое мгновение в висящем на стене зеркале наткнулась на свое лицо. Оно оказалось совсем не таким, каким только что, изнутри, виделось. Со странной, к тому же блуждающей улыбкой, которую она немедля, устыдясь ее, погасила, словно повернула электрический выключатель. Зеркало было ее равнодушным, но непобедимым врагом. Бестактное, неделикатное, как иные люди, склонные резать неприятную правду в глаза, не заботясь, нужна кому-нибудь их правда или нет, есть ли от их правды хоть малая польза. Все-таки она попыталась уговорить и смягчить к себе зеркало: не так уж она, может, и плоха, как от внезапного контраста между воображением и реальностью показалось? Храбро приблизила к зеркалу лицо, достала из мешочка рядом с ним расческу. Попыталась как-нибудь покрасивей уложить волосы. Сизоватые от седины, с двумя или тремя естественными, от рождения, волнами, они не желали ложиться иным образом, чем за десятилетия привыкли. Вздохнув, она положила расческу на место и еще раз посмотрела на себя: что-то же должно в ней быть, из-за чего Антон Николаевич предпочел ее многим другим женщинам, с которыми мог точно так же случайно встретиться и завести знакомство? Ничего не нашла, но рассудила, что, наверно, все-таки что-то есть, чего ей самой не видно из-за привычки к себе и сложившегося давно нелестного мнения о своей внешности, – а то как иначе его понять?..

Видимо, оттого, что полоса жизни, по которой сейчас проходила Анна Константиновна, была счастливой, следующий, субботний день выдался погожим, с утра обещающим не омраченное тучами солнце и необходимое для загородной прогулки тепло.

Дачный сезон еще не начался, в вагонах электрички было малолюдно, Анна Константиновна с Антоном Николаевичем свободно устроились на скамейке около окошка по ходу поезда. Антон Николаевич достал из внутреннего кармана пальто очки и свежую «Правду», раскрыл ее, просматривая, и со стороны должно было казаться, что они не случайные и недавние знакомые, а муж и жена: Анна Константиновна со своей полухозяйственной сумкой, набитой съестными, для пикника, припасами, и Антон Николаевич, муж, который за долгую совместную жизнь обо всем уже с женой переговорил, ему интересней почитать газету. Впрочем, и в самом деле, впереди у них был целый день, успеют наговориться в лесной тишине, а не через грохот электрички.

Антон Николаевич озадачил сегодня Анну Константиновну: на все вопросы, куда едут, загадочно молчал или так же загадочно говорил: «Увидите, увидите». Даже с какого вокзала поедут, держал в тайне, а привез на Казанский, где не искал, какая касса и какая платформа, а безошибочно подошел к нужной кассе и уверенно вывел Анну Константиновну к поезду, а там сказал, в какой вагон лучше садиться, из чего она заключила, что он везет ее в хорошо знакомое ему место, хотя вспомнить, есть ли по этой дороге какие-нибудь достойные обозрения исторические памятники, не могла.

Анна Константиновна глядела в окно, за которым долго не было никакой природы, а все – стройки, новостройки, отвалы перекопанной земли, дымящиеся предприятия, индустриальные пейзажи, но потом, как и следовало быть, пошли наконец дачные платформы, луга, леса и перелески. В приоткрытые кое-где в вагоне оконные фрамуги подуло пахучей, не набравшей еще силы весенней листвой, влажной свежестью молодой травки, усыпанной желтыми шляпками новорожденных одуванчиков.

За всю дорогу обменялись несколькими незначащими фразами, и, когда Анна Константиновна отважилась все-таки спросить, скоро ли приедут, Антон Николаевич взглянул в окно и сказал, что как раз пора выходить: Кратово.

Перейдя пути и миновав пристанционную площадь с непритязательного вида киосками и палатками, они почти тотчас оказались на широкой дачной улице.

По сторонам тянулись за заборами просторные, под сенью вымахавших в небо сосен и берез, дачные участки, с основательно построенными, большей частью двухэтажными дачами в глубине. Не то что в Мамонтовке, сравнила Анна Константиновна здешние участки и дачи с той, где когда-то, несколько лет подряд, Шарыгины снимали комнату с терраской. Тут, от больших веранд на высоких фундаментах, широких и высоких окон, кое-где, среди цветочных клумб и нетронутых полянок, огородиков в три-четыре грядки – для развлечения и полезного умеренного физического труда на свежем воздухе, – появлялось ощущение устойчивого достатка и благополучия, и в воображении легко возникали среди травы счастливые, не отправленные с детскими садиками ребятишки с сачками в руках, опрятные, хорошо умытые мальчики и девочки-подростки на велосипедах: нарядные, интеллигентного вида, во всем удачливые женщины и приезжающие по вечерам с московскими лакомствами к чаю, хорошо зарабатывающие мужчины (на них, замечала Анна Константиновна, как бы особая печать – из уверенности и избыточного веса – поставлена)... И самовары в беседках чудились, хотя вряд ли уже на самом деле существовали, разве электрические, и медные тазы с пахучим вареньем, как в стародавние времена начала века...