Тадеуш Ружевич - Грех

В мертвой тишине раздался одинокий смешок. Я снова поднял руку. На помосте у входа на арену стояла танцовщица в красном трико. Голова у нее была обрита наголо. Она указывала на меня рукой, как на иллюзиониста, который минуту назад продемонстрировал великолепный трюк. Я поклонился девушке и продолжил лекцию: этот профессор проводил эксперименты на юношах в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет и девушках от пятнадцати до девятнадцати, девушек он отбирал самых красивых, облучал область яичников, и через шесть недель в одной группе у всех вырезали правый яичник, а в другой — левый, кому-то удаляли влагалище… я поднял руку… потом снял пиджак и лег на стол. Девушка в красном трико начала выстраивать у меня на грудной клетке и животе пирамиду из камней и цементных плит, затем вскочила на нее, раскланялась и легко спрыгнула на землю… раздались редкие аплодисменты и писклявый голос: «бис, бис», но я уже стоял у стола и продолжал говорить… людей перевозили в телячьих вагонах, оплетенных колючей проволокой, на полу негашеная известь, трупы вперемешку с живыми… больные, помешанные, дети… вопли, молитвы, пение. В аудитории снова засмеялись. Тогда я упал перед слушателями на колени и закричал: «Дети мои, вы меня слышите, дети, вы меня хорошо слышите? Я обращаюсь к вам из бездны». В ответ прозвучал отчетливый детский голос: «Папа напился». Девушка в красном трико подбежала ко мне, подала кубок с вином, разбавленным водой, я выпил все до дна. Девушка поклонилась и убежала с арены. Я стал лихорадочно рыться в карманах, отыскивая свои заметки к лекции.

Я вытащил из карманов десятки листков разного размера, а из рукавов пиджака — белые и черные ленты серпантина, среди бумаг были какие-то приглашения и даже игральные карты. Склонившись над столом, я начал громко зачитывать данные, касающиеся мартирологии заключенных в концлагерях.

А — эхо повторило: «А-а-а» — отношение к работающим заключенным:

оскорбления и побои во время работы;

принуждение отправлять естественные потребности на бегу, в заданном темпе;

приказ есть всякие гадости: кал, мышей…

Тут в аудитории раздались восклицания и смех. Кто-то крикнул: «Тихо, это очень интересно».

Отношение к женщинам и детям: женщин в бане (стрижка, бритье) обслуживают мужчины…

Постепенно начала смеяться вся аудитория. Люди открывали и терли глаза, уставившись на меня, шептались, на что-то друг другу указывали, но я говорил все громче, все быстрее:

отцов заставляли вешать собственных детей;

мужей — помогать эсэсовцам насиловать их жен…

Кто-то в аудитории заиграл на рожке.

На бочку, под которую кладут заключенного, садится охранник;

заключенного с высоты нескольких этажей бросают в воду;

он приказывал класть заключенных на вымазанные смолой бочки и бил железным прутом или резиновым шлангом…

Занавес у входа раздвинулся, на арену выбежала, катя перед собой бочку, девушка в белом трико, поставила бочку рядом с моим столиком, поклонилась и, приплясывая, убежала.

Он также велел женщинам перегибаться через стол или скамейку и бил хлыстом по гениталиям…

Раздался хлопок бича, и на арену выскочила группа дрессированных собачек, в зале засвистели, собачонки стали грызться между собой, кто-то бросил в меня бутылку из-под светлого живецкого пива — я успел прочитать этикетку, — в мою сторону полетели цветы, яйца, огрызки, чучела зверей. Помидоры.

Кто-то пронзительно кричал: «Бис, бис», я кланялся и благодарил за овацию.

Наклонил голову слишком низко, и с меня слетел парик.

Я стоял один в огромном пустом зале. На мне был обыкновенный мешок, голова и лицо присыпаны пеплом. Грязной рукой я тер глаза. В тишине громко прозвучал противный писклявый женский голос:

— Намусорил-то как, — передо мной на паркетном полу стояла старуха с морщинистым лицом и жирными волосами и враждебно смотрела на меня маленькими глазками, — напаскудил и еще зенки вылупил, и чего пялится? У детей все было чистехонько, а этот натаскал грязи, чисто было, как во дворце, а этот намусорил. Поглядите на него, мученик нашелся, пузыри носом пускает, глупый грязный старик. — Женщина подбирала с паркета нечистоты и бросала в мусорное ведро, потом, выпрямившись, подбоченилась и засмеялась беззубым ртом, глаза у нее были закрыты. — Они ж все время спали, ребятки эти, а он нес свою ахинею, а они, голубки, спали, — она приоткрыла глаза, — эка рожу себе размалевал, это ж надо, ну чисто клоун в цирке, глянь, что ты с собою сделал… — Тут я увидел себя… на мне был черный пиджак в широкую белую полоску и кальсоны с генеральскими лампасами, и лицо у меня было как у клоуна: длинное, с огромным носом. — И пошто мусорил, от болтовни твоей с души воротит, мучили тебя — ну и что?.. а знаешь, что со мной делали? показать тебе мое тело? — Она долго на меня смотрела. — Вот что со мною делали, — сказала, — ты мне про человеческое говно не рассказывай, свою порцию схавал, и ладно, а других нечего травить, ни Бога на этих паскудников нет, ни полиции. — Она снова нагнулась и принялась собирать нечистоты. Я глядел на ее необъятную задницу в черном блестящем платье.