— Здесь раздевались догола перед расстрелом. Видно, сюда выходили на расстрел. Представляю, сколько крови здесь пролилось. Мы ступаем по крови мучеников.
— Мама, гляди, вон, в стене, еще две дырки от пуль.
— Нет, это построено уже после войны, и железные ворота позже поставили. Ворота тут были деревянные. У нас еще час времени. Купите себе книжки, очень интересные, есть что почитать. Все описано: как вывозили, привозили, жгли. Много иллюстраций. Невозможно удержаться от слез…
Экскурсанты направились к выходу.
А вот крематорий. Отстроенный на развалинах настоящего, который взорвали немцы. В темном помещении рельсы, тележки, открытые печи. У одной из печей горят лампадки, лежит букетик увядших цветов. Трое подростков ходят среди сырых бетонных стен. Заглядывают в печи. Трогают черные стальные дверцы. Огоньки лампадок дрожат. Подростки щупают стены, переговариваются, громко хохочут. Женщина в потертой синей жакетке говорит им: «Здесь можно бы и не смеяться; право же, это совсем не смешно». Ребята замолкают и выходят из крематория. Справа от печей — большая бетонная камера без окон, с отверстиями в потолке.
— Отсюда пускали газ, — объясняет один из мужчин своей спутнице. — Пускали газ, и они задыхались.
— Пошли отсюда, — говорит женщина. — Я уже здесь была, ноги отваливаются, с меня довольно.
Около бараков, в которых живут сотрудники музея, играют дети. На окнах белые занавески, на подоконниках цветы. Девочка с бантами в косичках бежит домой. Беременная женщина везет коляску, в которой под отделанным кружевом одеяльцем спит ребенок. На дворе тепло. Ветер легонько шевелит ветви тополей, с них слетают медового цвета листья. Два ряда колючей проволоки соединяют бетонные столбы с белыми изоляторами. Между рядами проволоки — пустое пространство, земля подметена. У таблички с надписью «Halt!» стоит юноша в джинсах. Приятель фотографирует его на фоне таблички, где изображены черный череп и скрещенные кости. Третий юноша, глядя на них, крутит пальцем у виска. Идея делать снимки в таком месте кажется ему нелепой. Шевельнулись ветви деревьев, и снова листья плывут по воздуху, плавно опускаются на землю.
— Гражина, Гражина, иди сюда, к маме, вот тебе конфетка, вытри носик, ротик и ручки.
— Я что-то проголодался, может, нас здесь покормят?
— Покормят, как же! Держи карман шире. Нет, плохо тут все организовано. Каждый сам по себе, ходи, смотри, а что к чему — непонятно. Ну, вижу я эти заколоченные досками окна, барак смерти и виселицу, но как все происходило, должен же кто-то рассказать, объяснить.
— Да, вон те трубы, например, совсем не от крематория. Это просто кухня.
— У нас через час поезд.
— Идемте. А где Метка?
Электричка уже стояла у платформы. Экскурсанты, осмотревшие музей, рассаживались по скамейкам. О самом музее говорили мало. Со стороны города тянулись клубы дыма из труб большого завода, со стадиона доносились крики. На сером серебре осеннего неба темнели кроны деревьев. В лучах предзакатного солнца висела длинная медная туча, на фоне которой вырисовывались башни костелов. У железнодорожной насыпи сидели старухи, паслись белые костлявые козы с розовым выменем. Выкованная солнцем туча раскалилась докрасна и теперь быстро остывала, чернела. По соседнему пути прогромыхал товарный состав.
ЩИТ ИЗ ПАУТИНЫ
(перевод И. Адельгейм)
So muß ich also verkünden: «Ich bin Komponist». Stellen Sie sich, bitte, das Lächeln, einer Hörerschaft vor, der ein Herr eröffnen wollte: «Ich bin Dichter» [6] Итак, я должен сказать во всеуслышание: «Я — композитор". Представьте себе, пожалуйста, как ухмыльнется публика, если некий господин заявит ей: «Я — поэт» (нем.).
.
Артур Хонеггер
Небо здесь не красивее, чем в Шампани, можно было бы сказать, судя по его цвету, что это плохо вымытый ночной горшок; на нем полосы свинцового пепла, как старый фарфор со смутным желтым пятном в центре, которое напоминает мочу и заменяет солнце…
Из письма Флобера
С утра идет дождь. Залиты водой крыши люди станционные постройки перроны рельсы. Дождевые капли бегут по оконным стеклам. Вода стоит на лугах. Мокнет зелень. Рыжеет картофельная ботва. Вода заливает поезд. На маленьких станциях выходят школьники. Школьницы. Шестнадцати семнадцати восемнадцати лет. Река. Холмы. Темные леса. Домики колокольни трубы. Я в движении.
Сейчас я сижу в замкнутой комнате. Полночь. Гашу везде свет выглядываю в окно. На небе звезды. Зажигаю свет. Закрываю окно и дверь. Дверь — на защелку. Я трудолюбив и обязателен. В темноте бьют часы. На башне. «Я выполняю свои обязанности». Это разумеется очередной затасканный оборот что вымрет когда-нибудь вместе с родом человеческим. Не раньше и не позже. Ведь день когда все люди были освобождены от своих обязанностей уже миновал. Точную дату установить трудно мы просто знаем. Тем не менее медсестра капитан корабля шахтер врач пожарный «поэт»… Тем не менее все остались на своих постах. Даже «поэт» давно уже заживо погребенный трудится над стихотворением. Первый вариант второй третий десятый. Долой прилагательные. Современный человек подвижен и открыт. Открыт другими. Он носит в кармане маленький радиоприемник. На море в горах в парке в лесу в палатке слушает последние известия обзор прессы развлекательную программу фортепьянный концерт фрагмент романа Флобера оперу «Порги и Бесс» легкую музыку произведения Альбана Берга новости спорта концерт по заявкам сообщение о том что шестнадцатилетняя девушка вышла из дома и не вернулась новости. Современный человек одновременен он смотрит в долину говорит какой прекрасный вид или как здесь чудесно не правда ли посмотри же чудесно читает газету слушает музыку держит девушку за руку вспоминает поездку в Прагу говорит о «Господе Боге» повышении цен войне Варшавской осени Шекспире Атоме. Миллион десять миллионов сто миллионов в одно и то же время смотрят открытие сессии Объединенных Наций.
Читать дальше