Евгений Городецкий - АКАДЕМИЯ КНЯЗЕВА

Князев перевел дыхание, огляделся.

– Матусевич! Ты опять полог к палатке приколол? Тебе что, лень колышки вбить? Еще раз увижу – ремонт за твой счет. Ты в ней поспишь лето и укатишь в свой Киев, а нам их на четыре года дают!

Пологи зашевелились, заходили ходуном низкие нары, заметались под марлей смутные тени, выпячивая то локоть, то пятку, то голову. С Князевым шутки плохи.

А Князев уже спускался к речке. Спугнув стаю мальков, он по камням добрался чуть не до средины. Здесь обычно продувало, и комаров почти не было.

От воды веяло свежестью. Сев на валун и спустив в воду ноги, он смотрел, как течение перебирало на дне мелкую гальку. Прямо к сапогу подошел харюсишко, повернулся против струи и замер, чуть поводя плавниками. Князев шевельнул носком, рыба метнулась темной молнией и исчезла.

Набрав в ладони воды, он прополоскал рот, умылся, потер застывшие руки, надел накомарник, и с неохотой побрел к берегу. Вот бы просидеть здесь целый день и ни о чем не думать!

Навстречу по одному спускались невыспавшиеся обитатели шестиместки. Впереди шел Матусевич, узкоплечий и маленький студент-практикант, за ним – подпоясанный полотенцем техник Илья Высотин, с рыжей козлиной бородкой и скептическим прищуром.

– Доброе утро, Андрей Александрович! – как всегда, первым поздоровался Матусевич: сказывалось хорошее воспитание. Остальные молча прошмыгнули мимо.

Князев подошел к кухне, заглянул в ведро.

– Что у нас сегодня? Рассольник?

– Когда же все это кончится? – слезно спросил Костюк, наливая ему суп. – Нету от них, проклятых, спокою, лезут везде…

Князев взглянул на его опухшие, исцарапанные руки и промолчал. Как сказать ему, что это только начинается? Недели через две-три откроет «второй фронт» гнус – мелкая таежная мошка, у которой не жало, а челюсти. Она набивается всюду, где тесно: под обод накомарника, за ремешок часов, в сапоги, пролезает сквозь ячею сетки, через тугие витки портянок и грызет, неслышно грызет до крови. А потом тело распухает и свирепо зудит, и нет от мошки спасенья и укрытия; только темноты боится она да адской смеси дегтя с рыбьим жиром, которой приходится мазать руки, сетку и целый день дышать этим смрадом.

Ну что ж, он предупреждал, когда брал на работу. Он всех предупреждал, кто не бывал в тайге: не курорт. Жалость тоже излишня. Мошке все равно, кого грызть – начальника партии или повара.

Всего этого Князев не сказал. А когда Костюк подал миску и большую кружку чая, он только сочувственно улыбнулся.

– Ничего, Петро, потерпи. В конце августа пойдешь по ягоду уже без накомарника.

– До этого дожить надо! – пробурчал Костюк.

– Доживем! – И Князев зашагал в палатку – хоть поесть спокойно. Допив пахнущий веником чай – когда этот Костюк научится заваривать! – он позвал:

– Дюк, Дюк, иди сюда.

Но Дюк не шел. Наверное, вырыл где-нибудь неподалеку нору и лежал, уткнув нос в землю, спасался от комарья. «Ничего, жрать захочет – явится», – решил Князев и вывалил недоеденную гущу.

От костра послышалась бубнящая скороговорка Костюка и вопли Тапочкина. Князев поморщился. Этот школяр с лицом херувима последние дни даже мыться перестал. Пришлось наказать Костюку, чтоб не кормил его неумытого…

Князев взглянул на часы. Без двадцати восемь. Копаются ребята, устали. Он задумчиво потер нижнюю губу. Да, жаль терять хороший день, но придется устроить завтра отдых. Пусть хоть отоспятся, рыбу половят. Да и у него уже скопилось необработанного материала, пора рисовать геологию участка. Сказать им сейчас или вечером? Пожалуй, лучше сейчас.

– Илья, зайди ко мне! – крикнул он.

Когда хмурый Высотин, готовый к любой неприятности, присел на край вьючного ящика, Князев приподнял марлю и протянул ему карту:

– Срисуй свой маршрут. Я тут кое-что изменил. И на четвертом-пятом километрах смотри в оба.

– А что, есть что-нибудь интересное? – Поняв, что разноса не будет, Высотин осмелел.

– Еще не уверен, но, возможно, есть.

Пока Высотин старательно наносил маршрут, Князев молча созерцал его бороду: самому, что ли, отпустить? Благо лезвия кончаются.

– Можно идти? – спросил Высотин, возвращая карту.

– Иди. Контрольный срок – одиннадцать часов. – И уже вдогонку бросил:

– Передай публике, что завтра камеральный день.

Высотин щелкнул пальцем и выскочил, едва не сорвав палатку.

– Что, Илюша, клизма была? – услышал Князев голос Матусевича.

– Радуйся, профессура, завтра отдыхаем!