Михаил Герчик - Отдаешь навсегда

Лида понесла в библиотеку книги, а я занялся уборкой. Теперь, когда в комнате у нас пусто и просторно, как в поле поздней осенью, заниматься уборкой — одно удовольствие. Я перемыл после завтрака тарелки, вилки, протер окно, а теперь намотал на палку с зажимом, именуемую «хозяйкой-лентяйкой» и купленную вчера со стипендии, тряпку, засучил выше колен штаны и мою пол. В лужах на красных досках дробится солнце, отсвечивая в глаза, тряпка мягко скользит взад-вперед, а палка служит мне надежным костылем. Ну-ка, раз — и погнали лужу с угла на середку. А теперь — на колени, иначе на одной ноге можно поскользнуться и расквасить нос, — тряпку над тазом отжал, — порядок, поехали дальше. От окна, с того четырехугольного пятна, где раньше стоял «шифоньер», от голландки — к двери, к двери…

Мне весело мыть пол, он подсыхает прямо на глазах и лоснится свежей краской, я сам его покрасил минувшим летом, и лаком покрыл, и я ползаю по полу на коленях, и распеваю во все горло самые веселые песни, какие только знаю. Наверно, поэтому я не слышу осторожного стука в дверь и не вижу хозяйкиной дочки Вали, которая стоит, прислонившись к дверному косяку, и, когда я, наконец, оборачиваюсь и замечаю ее, вид у Вали такой, словно она стоит и наблюдает за мной целую вечность.

После того как Валя столь блистательно расправилась с «печенегами» в лице собственной матери и двух вполне интеллигентной внешности атлетов, она несколько раз останавливала меня и уговаривала забрать хоть самую необходимую часть барахла, которое без всякой надобности валялось в сарае. Казалось, та вспышка истощила все Валины духовные и физические силы, она снова выглядела заспанной и говорила медленно, растягивая слова, и руки у нее вяло висели вдоль туловища. Но теперь я знал, что это не вся Валя, и относился к ней чуточку настороженно: попробуй угадай, какой фортель она выкинет, если разозлится. Чтобы не огорчать ее, а позлить Клавдию Францевну, и, конечно, потому, что очень уж неудобно было без всего этого обходиться, — я согласился взять канареечный умывальник, две табуретки и кухонный столик. Мне уже надоело есть, сидя на раскладушке и держа тарелку на коленях, а денег, чтобы купить хотя бы кухонный столик, у нас явно не хватало. Да и зачем он нам нужен, если мы все равно через месяц собираемся уезжать! Получим квартиру, тогда и купим…

С Валиной помощью я перетащил всю эту недвижимость назад, и — скверный человек! — мне доставляло истинное удовольствие наблюдать тесно поджатые губы Клавдии Францевны, которая возилась в огороде со своими цветами. Уж как ее распирало желание сказать что-нибудь, но она лишь поглядывала искоса на Валю и молчала, словно воды в рот набрав.

— Смотри, а то я начну ревновать, — улыбнулась Лида, когда я рассказал, как Валя уговорила меня снова погрязнуть в быту. — Со мной она весьма прохладна, кивнет и пошла себе, а с тобой вон какая любезная! Не увлекайся, Сашка, однажды это плохо кончится…

— Тебе бы только шуточки шутить, а она хорошая девчонка, — ответил я. — Могла ж она пойти не в маму, а в папу. Между прочим, ее папа, говорят, был неплохим человеком…

И вот стоит эта девчонка, что пошла не в маму, а в папу, — сколько раз благодаря ей я возвращался трескучими морозами в натопленную, до блеска вымытую комнату! До самого Лидиного прихода она запросто приходила ко мне, пользуясь запасным ключом, то сочинение просила помочь написать, то задачку решить — Валя заканчивает вечернюю школу. Вот стоит она и смотрит на меня, а я на полу на коленях выжимаю грязную тряпку. М-да…

— Здравствуй, Валюта, — говорю я и поднимаюсь с колен. — Проходи, садись. Я и не слышал, как Ты зашла.

Она стоит у косяка, смотрит на пол, на блестящую лужицу, в которой дробится солнце, и ровно, не повышая голоса, говорит:

— Саша, почему ты пресмыкаешься перед ней? Неужели она такая барыня, что сама не может вымыть пол? Или протереть окно? Или принести из магазина картошку? Когда ты идешь, прицепив к протезу сетку с картошкой, а она прыгает рядом и размахивает руками, мне хочется набить ей физиономию. Почему ты так пресмыкаешься перед ней, перед этой фарфоровой куклой, она же недостойна дышать с тобой одним воздухом?!

Вот это речь, а! Речуга!..

Я падаю на табурет и начинаю хохотать. Я хохочу, а Валя смотрит на меня, и у нее некрасиво кривятся губы.

— Сашка, — говорит она все так же ровно, не повышая голоса, — не смейся надо мной. Конечно, я еще многого не знаю, я не прочитала столько книг, сколько ты или она, но я умею мыть полы, стирать, таскать картошку… Если ты так жалеешь эту свою…