Михаил Герчик - Отдаешь навсегда

Но Лида подбегает к ней, обнимает ее за плечи и говорит:

— Не надо, Валечка, слышишь! Успокойся… Ты посмотри, как здесь стало просторно, когда выбросили весь этот хлам, даже светлее стало. Нам ничего не нужно, мы прекрасно обойдемся без этой рухляди. Кое-что купим, обойдемся… Успокойся, пожалуйста.

Клавдия Францевна смотрит на них затравленными глазами, она никак не может опомниться.

— Ва-а-а… Ва-а-а-ля, — с трудом выдавливает она, но Валя так свирепо оборачивается, что она испуганно закрывает рот и зажимает его ладонью.

— Если ты не оставишь их в покое, я сегодня же уйду в общежитие, — говорит Валя, и наклоняется над Клавдией Францевной, и смотрит ей прямо в глаза. — Я уйду в общежитие, и моей ноги здесь больше не будет. Ты меня поняла?

— П-п-поняла! — Клавдия Францевна трясет головой, а лицо ее страдальчески морщится. — П-п-поняла-а…

— А чего вы стоите? — Валя исподлобья смотрит на атлетов.

— Нам бы это… хе-хе, — лепечет один из них, интеллигент в потертой шляпе и выпуклых очках на малиновом носу. — Нам бы это… за труды согласно, так сказать, устной договоренности.

— Сейчас, сейчас… — Клавдия Францевна выталкивает атлетов в коридор и исчезает вслед за ними, испуганно оглянувшись на Валю. А Валя плачет, прижавшись к стене, к светлому прямоугольнику на обоях, там, где стоял шкаф, потом тоже выбегает, оглушительно хлопнув дверью.

После Самсона Аполлинариевича Евзикова моим соседом по палате стал плотник дядя Федя: рост — сто девяносто четыре сантиметра, вес — сто двенадцать килограммов.

Дядя Федя сорвался с лесов четырехэтажного дома, поломал руки, ноги, три ребра и неподвижно лежал на спине, весь в гипсе, обвешанный противовесами, лишь одеяло в такт дыханию мерно поднималось и опускалось на груди, да большая лохматая голова тяжело ворочалась на тощих подушках.

В первое же воскресенье его пришли навестить друзья — плотники, с которыми он работал. Принесли в кульках яблоки, колбасу, вареное мясо, булки, положили на тумбочку, столпились у кровати.

— Братцы, что с Надей? — шепотом спросил дядя Федя и закашлялся. — Почему Надя не пришла?

Плотники замялись.

— В родилке она, Федюня, — наконец сказал старший плосколицый, с короткими пепельно-серыми волосами, ежиком торчавшими на голове, с подкатанными рукавами слишком длинного халата. — Даст бог, дней через десяток возвернется. Тогда и придет.

— Неправда, — замотал головой дядя Федя. — Рано ей еще в родилку. Месяца через два ей!..

— Правда, Федюня, правда, милый, — ласково проговорил старший. — Вот те крест — правда. Прежде сроку она. Как прибегли, знатца, сказали, что с тобой такое дело приключилось, она хлоп — и, эт самое… хватки…

— Схватки, — поправил его молодой паренек, робко стоявший возле тумбочки.

— Вот я и говорю — хватки. Ну, тут «Скорую помощь» бегом — и в родилку. Ты про это не думай, милый. — Старик осторожно положил дяде Феде на плечо руку. — Наши бабы до нее ходят, передачи носят. Все, знатца, что надо. И в хате у тебя порядок, Виталька своей бабе препоручил досматривать. Кабанчика кормить, ну и огород соответственно… Ты сам поправляйся, ах и гульнем же мы у тебя на хрестинах!.. Может, эт самое, сыночка Надька принесет. Во будет радость!

И старик от удовольствия даже языком прищелкнул.. — Спасибо, братцы, — прошептал дядя Федя. — Спасибо, Левой. Стану на ноги — всех отблагодарю.

— Да ты про это и думать забудь. — Старик пригладил свой ежик, но волосы снова натопырились, будто проволочные. — А если б, эт самое, со мной такая беда приключилась либо с кем другим?! Все под богом ходим, все друг за дружку держаться должны. А как же…

Теперь дядя Федя по десять раз на день просил тетю Дашу либо кого-нибудь из медсестер позвонить в роддом и узнать, как там его жена. Но она долго не могла разродиться, и хотя все успокаивали дядю Федю, говорили, что чувствует его жена себя хорошо, он нервничал, вздыхал, допытывался у врачей, сколько ему еще лежать.

— Это ж надо, а! — бормотал он, облизывая толстые, потрескавшиеся от жара губы. — Она в больнице, я в больнице… Вот уж не зря говорят: пришла беда — отворяй ворота. Это ж так все ладно было, так хорошо шло, и на тебе… Хоть бы с Надей обошлось, с ребеночком. Шутка — два месяца, почитай, не доносить!.. Слышь, Сашка, сын у меня будет! А может, дочка? Пускай, брат, хоть бы себе и дочка, а! Чем плохо — дочка? Это некоторые другие мужики считают, что если дочка, так это вроде наказание какое. А чем плохо — дочка, я у тебя спрашиваю? Только бы не в меня пошла, негоже женщине быть такой здоровенной, а если в Надю? Она у меня, брат, знаешь, какая? В стане тонкая, как тополек, росточку среднего, мне до плеча не достает, а очи у ней голубые-голубые… — Дядя Федя зажмуривается, елозит толовой по подушке, к широкой переносице его сбегаются морщинки. — А такая ж она проворная, ты бы посмотрел, такая до всякой работы жадная! Целый день на ногах и на минутку не присядет. Разве ж это плохо, если уродится такая дочка?… Это ж замечательно, а, Сашка!