Михаил Герчик - Отдаешь навсегда

«Ничего себе сорочка, — насмешливо думаю я. — Разумеется, это гигантское преимущество, что ее не надо гладить, вот бы еще штаны такие! Но все же…» А вслух говорю:

— Какая разница, Лида, рубль туда — рубль сюда…

— Вот так, Саша, появляются бесхозяйственные люди… Рубль туда, рубль сюда… — Лида хмурится и черкает карандашом. — Затем тебе обязательно нужна шляпа, зеленая велюровая шляпа. — Она откладывает в сторону еще не сколько бумажек. — И новые туфли…

Она сосредоточенно раскладывает деньги, перетасовывает их и никак не может свести наш немудрящий семейный баланс. Наверно, она впервой занимается этим скучным делом, и оно доставляет ей искреннее удовольствие. «Тебе… тебе… тебе…»- повторяет она, а затем говорит: «Мне»- и откладывает рубль на губную помаду. Один из всей кучи денег.

Лиде хочется показать, что она внимательная и заботливая жена, а я стою у нее за спиной и улыбаюсь: господи, какая смешная! Ну зачем мне шляпа и эта нейлоновая сорочка, никогда в жизни не носил шляпы, она, наверно, будет на мне сидеть, как на корове седло… Я ловлю губами завитки ее рыжих волос, и они щекочут мне лицо. Хорошо, посчитай, потешься, чепуха это на постном масле — все твои подсчеты, это делается совсем иначе и проще: оставляешь на квартиру, на еду, а остальное… Не так уж много остается «остального», чтоб долго ломать над ним голову. Но откуда ей это знать, папиной дочке, сама ведь как-то говорила, что родители каждый месяц присылали к стипендии по пятьдесят — семьдесят рублей, а это ж огромные деньги, если живешь в общежитии и не надо тратиться на одежду. Нет, мы у них ни гроша не возьмем, как получится, так и проживем, лучше я еще разок-другой в свое «Сельэлектро» наведаюсь, давненько я у них не был, поди, уже соскучились.

Когда Лида, наконец, подводит черту под столбиком цифр и старательно выписывает внизу сумму, донельзя довольная, что у нее сошлись «дебет» и «кредит», я сгребаю со стола аккуратные стопки разноцветных бумажек, как карты в колоду, сминаю их в тугой ком и засовываю в карман.

Она смотрит на меня с любопытством и недоумением, и я совершенно серьезно, даже торжественно говорю:

— Ты молодец, Лида, ты просто замечательно все рассчитала. А сейчас переоденься, пожалуйста. Ну их к свиньям, все эти подсчеты, у нас ведь не было свадьбы. Что мы — хуже людей, что ли? И к тому же нельзя каждый день питаться одними макаронами, тут никакого воображения не хватит! Поедем куда-нибудь поужинаем, и это будет нашей с тобой свадьбой. Идет?

— Сашка, ты мот и кутила, — говорит Лида, и у нее влажно блестят зрачки. — Ты мот, и кутила, и, может быть, даже алкоголик. «На таком фундаменте здоровую, прочную семью не построишь…»- передразнивает она мать и, вздыхая, смотрит на свою бумажку, испещренную цифрами. — А я-то так старалась… Ах, была не была!

Она отбрасывает к затылку волосы и идет за дверцу шкафа переодеваться.

Она возится там, за приоткрытой дверцей, и мне видны ее тонкие щиколотки и напряженные, мускулистые лодыжки — она тянется на цыпочках вверх, что-то достает с полки, чем-то шуршит. Я отворачиваюсь, чтоб не видеть этих напряженных лодыжек, не видеть юбки, зеленой змейкой соскользнувшей на пол. «В тот день всю тебя, от гребенок до ног…»- выплывают из каких-то закоулков памяти колдовские слова. «В тот день всю тебя, от гребенок до ног, — беззвучно бормочу я, торопливо вспоминая, что дальше, — как трагик в провинции драму Шекспирову, носил я с собою и знал назубок, шатался по городу и репетировал…»

Мягко шуршит платье за дверцей шкафа, тяжелого, источенного жучками-точильщиками шкафа, который Клавдия Францевна, наверно, получила в наследство еще от своей прабабушки, он весь в резных завитушках и открывается с протяжным скрипом, напоминающим вздох. Стихи называются «Марбург». Что это такое — Марбург? Маленький пыльный городок где-то в Германии, не Лондон, не Москва, не Париж — Марбург… И по его кривым уличкам со средневековыми, скучными башенками, с когтистыми крышами, помнящими Мартина Лютера и братьев Гримм, когда-то бродил молодой человек в строгом черном костюме и круглой шляпе, похожий на пастора, и носил в своих карманах, там, где записная книжка, всю боль и все радости мира. Нет, неправда, не в карманах — в сердце. Какое ж у него было сердце, у этого трагика из драмы Шекспировой, если и теперь у меня перехватывает дыхание от слов, написанных много лет назад, и я чувствую себя семилетним мальчишкой, которому хочется уткнуться лицом в материнские колени…