Михаил Герчик - Отдаешь навсегда

Одеты были гости тоже по-разному: местные — в длинных сарафанах и цветастых или белых кофтах с вышивкой, с тонкими кружевами, в туфлях-лодочках, в шалях с кистями, наброшенных на плечи; эвакуированные — в чем из дому выскочили, да потом на хлеб не поменяли, да что подружки ссудили: тетя Аня, Димкина мать, в синем шерстяном платье, залатанном на локтях, и в высоких бурках с галошами из красной резины, тетя Соня — в толстых ватных штанах и розовой батистовой кофточке, в подшитых валенках, моя мать — в серой юбке и Оксиной блузке. Блузка была велика и широка, мама подкатала рукава, согнала к поясу складки, получилось очень даже неплохо, давно я уже не видел свою маму такой красивой.

Ни одного мужчины не было на этом вечере — одни женщины, и у всех мужья воевали, а у некоторых уже и отвоевались. На всю деревню остался, кроме стариков и пацанов, только один мужик — хромой кузнец Иванка, здоровенный чумазый парень лет двадцати пяти, и бабы долго спорили, приглашать его или нет, потом все-таки решили не приглашать, чтоб не было лишних разговоров да не отписал какой-нибудь злыдень на фронт, что крутит мужняя жена хвостом, пока он там свою кровь проливает…

Мы, детишки, забились на широченную печь и оттуда с интересом наблюдали, как празднуют наши матери. А они налили в щербатые стаканы (новых-то не подвозили) рыжего самогону и стоя выпили за Победу над проклятыми фашистами — не было тогда для наших матерей более высокого слова, чем Победа; а потом — за моего и Юркиного отцов, уже прибыли к той поре на них похоронки, и некого было ждать после Победы с войны нашим матерям; выпили, чтоб земля им была пухом и вечная память; а потом — за тех, кто воюет, — за Николая, мужа тетки Окси, и Хаима — Сониного мужа, и Алексея — Аниного, за всех мужей и братьев, чтоб они побыстрее побили окаянных чужинцев, а сами живыми и здоровыми вернулись домой. Пили, и плакали, и тыкали вилками в скользкие огурцы, и пели песни: «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага…»- и обнимали мою да Юркину маму, тетю Галю. А она вдруг повалилась на широкую лавку и забилась, как в падучей, и заголосила протяжно и громко: «А как же ты любил меня, сокол ясный мой, обнимал, целовал, миловал… Разнесло твои белы косточки по полям, по ярам, и никто не приголубил тебя в смертный час, не закрыл твои ясны оченьки… На кого ж ты меня оставил, вдову горькую с детьми-сиротинушками…» И слова были чужими, веками сложившимися, окаменевшими, и не было у Юркиной мамы других слов, чтоб рассказать про свою печаль, и у моей мамы не было, она плакала навзрыд, забившись в угол, и мы ревмя ревели на печи, а тетка Окся совала нам в руки ломтики хлеба с салом… А за окном надсаживалась поземка, и ярко, как два солнца, горели под потолком лампы с молочно-белыми абажурами, и по беленым стенам метались угловатые, растрепанные тени…

Назавтра моя мать встала, как обычно, когда на дворе еще было темно, умылась в сенях холодной водой, проломив в ведре медной кружкой ледяную корочку, выпила кипятку с куском хлеба, с остывшей вареной картофелиной — остатками вчерашнего пиршества, и опять пошла делать тяжелую мужскую работу: до разноцветных сполохов в глазах крутить ручку веялки, ворочать тяжеленные мешки. А те, у кого они были, до другого праздника спрятали в лари и сундуки шали, кофточки и туфли-лодочки, бережно завернув их в чистые мягкие тряпицы.

Он пришел к нам вечером один, Игорь Александрович Раков, Лидин отец, поставил на стол бутылку коньяку, достал из карманов и разложил кульки с едой — вот уж никогда не подумал бы, что такой лощеный полковник станет носить кульки в карманах! — усадил нас с Лидой и обнял за плечи.

— Сукины вы дети оба, — сказал Игорь Александрович, — паразиты вы… Давайте выпьем за то, чтоб вы всегда любили друг друга так, как сейчас…

Он налил коньяк в рюмки и посмотрел мне в глаза.

— Береги ее. Ты сильный. Ты настоящий мужчина. Жаль, что ты не был моим солдатом. А впрочем, о чем тут жалеть? Ты ж и сейчас солдат, для таких, как мы с тобой, война уже никогда не кончится. Она сопливая, необстрелянная девчонка и сумасбродка к тому же. Ты ее береги, солдат.

Что- то было в его голосе такое, что и меня настроило на торжественный лад, и я ответил, глядя ему прямо в глаза:

— Хорошо, товарищ командир, я все понял. Я буду беречь ее. Будьте уверены, если доведется, я заслоню ее сердцем…

Если бы я знал, что однажды придет беда и моего сердца не хватит, чтоб отвести ее и сдержать свое слово, я не спешил бы с такими заверениями. Я верил в то, что говорил, откуда мне было знать, что все получится совсем иначе… — Ты милый, — засмеялась Лида. — Милый, милый, смешной дуралей… Господи, и она говорила, что Сашка старше меня на целых четыре года! Ты только посмотри на него, папа, он же еще совсем ребенок, я ему в бабушки гожусь, а не в жены.