Михаил Герчик: Отдаешь навсегда

По этой самой причине, чтоб не возиться с деньгами, я не люблю ходить в магазины, в столовые самообслуживания и даже в самую жару обхожу сторонкой автоматы с газированной водой.

Теперь о. носовых платках. В сущности, то же самое: ни достать платок, ни облегчить посредством оного свой нос я не могу — очень это хлопотливое занятие. В чем выход? В том, чтобы не болеть насморком. Для меня насморк — как для мышей кошка. При насморке сижу дома, носа на улицу не показываю, будто у меня, по меньшей мере, воспаление легких.

Ну, а пуговицы… Что я могу сказать о пуговицах? Застегиваю… Правда, на разборку магнитофона я затрачиваю меньше усилий, но тут уж ничего не попишешь: не могу же я носить всю одежду на «молниях».

Однажды я попробовал составить список, чтобы уяснить для себя, что я люблю, а чего не люблю. Оказалось, что я люблю копаться в книгах и старых журналах, мастерить с соседскими мальчишками змеев и модели яхт — я устроил в гараже целую мастерскую, и по воскресеньям мы, случается, пропадаем там с утра до вечера; люблю хорошую музыку и хорошие сигареты, сосиски люблю и котлеты, а вот грибы маринованные не люблю — того и гляди с вилки соскользнет. Не люблю лыжи, коньки и велосипед, вообще из всей физкультуры и спорта, по вполне понятным причинам, люблю только шахматы, хотя играю довольно посредственно. Рыбу удить не люблю: поехал однажды с ребятами — на всю жизнь закаялся. Сиди, жди, пока тебе кто на крючок червяка насадит. А у них клюет, а им не до тебя, и получается из всего — этого не рыбалка, а сплошное недоразумение. Не люблю гладить по головам детей и знакомиться с людьми, которые первыми протягивают тебе руку. Чемоданов не люблю, лучше рюкзаки…

Одним словом, оба списка получились длинные. Правда, с чем я намучился, так это с селедкой и яйцами всмятку, все не знал, куда записать. С одной стороны, я и селедку люблю и яйца, а с другой… А с другой, придется, видно, обождать, пока какой-нибудь чудак не придумает селедку без костей, а яйца без скорлупы.

Рассудив так, я записал их в графу «Не люблю» и поставил на этом точку.

Как видите, все у меня получается словно в той милой довоенной еще песенке: «Все хорошо, прекрасная маркиза, за исключением пустяка…» Разумеется, Такие пустяки отравляют жизнь, но за пятнадцать с лишним лет я приучил себя не обращать на них внимания. А песенку о маркизе я тоже люблю, но это так, между прочим.

Я работаю литературным сотрудником в отделе писем большой республиканской газеты. Меня хотели взять в отдел сразу после университета, но я струсил и почти полгода просидел в корректорский. Я был единственный корректор-мужчина среди целого выводка женщин, молодых, пожилых и старых. Они ко мне быстро привыкли, любили, по-бабьи жалели и забывали даже, что я представитель сильного пола. Обсуждали между собой такие чисто женские дела, будто меня и не существует. Я старался не прислушиваться к их разговорам, но это не всегда удавалось: столы стоят впритык, хоть уши затыкай, все равно будешь постоянно в курсе всех новостей и событий: перерывы между полосами оставляли предостаточно времени для болтовни.

Наш старший корректор Анна Ивановна Бабуськина, шарообразная, с двумя колышущимися подбородками и одышкой, с черными усиками над верхней губой и пухлыми, как сардельки, пальцами, вяло жует четвертый с утра бутерброд с краковской колбасой и жалуется подчитчице Анастасии Адамовне Бобрик на своего мужа. Пьет, стервец, и обзывает ее всякими словами из зоологии: «корова», «бегемот»… А ведь работник умственного труда, бухгалтер в столовой.

— Разве ж я виновата, что меня так разнесло? — протяжно вздыхает Анна Ивановна. — Я ж целыми днями ну ничегусеньки не ем, просто у меня конституция уж такая…

— А вы- в парторганизацию, — вкрадчиво советует ей Анастасия Адамовна, старая дева с узким, птичьим лицом и выпирающими ключицами, в глухом сером платье с белым воротничком и синими сатиновыми нарукавниками. — Там ему, голубчику, ка-ак накрутят хвост, сразу человеком станет.

— Да я уж и сама грозилась. — Анна Ивановна достает из сумки целлофановый мешочек и выуживает бутерброд с сыром. — Только боязно мне: а вдруг обозлится и начнет за какой-нибудь официанточкой ухлестывать… Ты не смотри, что ему пятьдесят шесть, кобель добрый… А официантки эти, сама знаешь, так и смотрят, кого бы подцепить.

В углу у окна хнычет Маша Козлова — чуть раскосые глаза, тоненькие выщипанные брови, мелкие, как у мышонка, зубы и два колечка одно над другим на безымянном пальце; Маша закончила филфак, но что-то не получилось у нее в школе — пошла в корректоры.