Николай Крыщук - Кругами рая

– Он что, хорошо играет? – спросил Алексей подошедшего сзади доктора.

– Гениально! – Женька взял его под руку и повел к спуску с веранды. – Он – гений.

– А по-моему, он слегка не в себе.

– Слишком деликатно. Он сумасшедший. Но так бывает. В элиту такие, конечно, не попадают, для этого нужны какие-то еще качества, которых у него нет, но уровень – гроссмейстерский. Ходит легенда о том, как он свихнулся. Однажды мальчишки заперли его в доте, которых здесь полно, как ты видел, и сказали, что выпустят, только когда он вспомнит.

– Что вспомнит?

– В том-то и фокус. Они не сказали что. Только повторяли: ты вспоминай, вспоминай. Так длилось несколько суток, во время которых его подкармливали и поили. Всякий раз он делал новое признание: как писался в постель, отламывал головы куклам, как утопил котенка, как онанировал, подглядывая в кустах за солдатом и девкой. Плакал, целовал их вонючие ботинки. А они смеялись и повторяли: не то, вспоминай еще. Наконец тот рассказал о глиняном призраке, который явился к нему однажды ночью и сообщил, что все умрут и после смерти ничего не будет. Но в обмен на какую-то пакость, может быть, даже убийство, предложил пристроить его после смерти в теплое местечко, мол, есть у него такие возможности, и парень якобы согласился. Но призрак больше не приходил. Вот на этом месте и сами экзекуторы сломались, поняли, что у заключенного крыша поехала.

– Это действительно могло стать причиной помешательства?

Алексей шел вдоль залива не меньше часа. Ветер скручивал волосы, тщетные попытки поправить прическу давно привели к смирению и наплевательству, эта же стихия посылала высшее соизволение ни о чем не думать. Кто думает на ветру? Разве что герои брутальных романов.

Жизнь после вчерашнего казалась ему чем-то вроде портативного устройства, хобби Создателя, которому Тот посвящал свободные минуты, да и то, наверное, убавлял звук, который производили землетрясения и войны. Потом коробочка закрывалась и до следующего раза укладывалась под подушку.

Серые волны безразлично подкатывали к его ногам, так же незаинтересованно прогибались внутрь, пятились и уступали место следующим. Под ногами трещал тростник и на птичий манер попискивала галька. Прибрежные сосны неистово размахивали выросшими на воле гривами, не подозревая о своем сходстве с Зевсом.

Алексей не думал, но какие-то процессы все же происходили внутри, там, куда не доставал холод, неровно пропеченный солнцем. Потому что один раз, например, он вскрикнул с видимой над собой издевкой:

– Поцелуй! Господи ты Боже мой!

В другой раз песчаный обрывчик напомнил ему Санжейку, где они летом отдыхали с отцом. Под таким обрывчиком он застал отца с почти незнакомой им, как ему казалось, женщиной, у которой были легкие ноги и высокая грудь. Та плакала, отец ее успокаивал или ругал. Объяснить тогда эту картину у него не хватило ни смелости, ни ума. Еще бы! Отец был его средой, его богом, им самим. Разве может правая рука заподозрить левую в воровстве?

– А история-то простая, – снова сказал Алексей вслух.

– Забрасываем сеть и ждем. Иногда это происходит даже невольно. Сеть бросил ненароком, природа сработала, сам не заметил, а плотичка уже там и волнуется. «Евгений Онегин». Азбука, блин!

Так, разговаривая сам с собой, Алексей набрел на большой амбар с пристроенной к нему банькой или сказочным домиком, перед которым у костерка сидели двое мужчин. По сетям, развешанным для просушки, и завалившимся набок баркасам Алексей догадался, что перед ним перевалочная рыбная база. Один мужик подталкивал палкой головешки к огню, другой раскладывал в коптильне рыбу.

Алексей подошел ближе. Поздоровались.

– Минут через тридцать будет закуска, – сказал тот, что постарше, с поврежденным и оттого косящим глазом.

– Подкатывайте чурбачок, – пригласил его другой, должно быть одного возраста с Алексеем. У него была рыжая бородка, большие залысины и бросающийся в глаза загар на лице, на залысинах, на руках, оголенных закатанными рукавами свитера. Он был похож на молодого Ольбрыхского, времен фильма «Все на продажу».