Виктор Пелевин - Бэтман Аполло

Выхода не было.

Увидев Кедаева, человек с залепленным ртом замычал, словно пытаясь сообщить что-то важное, но Кедаев отрицательно покачал головой и пошел дальше.

Миновав несколько камер, он приблизился к следующей двери. Когда ее открыли, я увидел пустую комнату. Решетка на окне была перепилена. Ее прутья выгибались наружу, в тревожно мигающее звездное небо. Кедаев повернулся к свите и поднял палец. По тому, как головы вжались в плечи, я понял, что это подействовало сильнее любого окрика. Я подумал, что он вполне мог вылезти через окно сам. Но это, видимо, даже не пришло ему в голову.

Дверь следующей камеры, у которой он остановился, долго не могли открыть — и лучше бы, право, этого не делали. Когда она распахнулась, я увидел подвешенного вверх ногами человека — в такой же униформе, как на охране. Он был без сознания. Под его головой стоял таз, в который капала кровь. Ее натекло уже прилично. Вокруг стояли молодые люди с битами в руках. Увидев нас, они, кажется, растерялись.

Кедаев пошел дальше.

Я понял — произошло что-то неприятное. Походка Кедаева сделалась нервной и быстрой, а его охранники стали возмущенно переговариваться. Один из них догнал Кедаева и толкнул его в спину. Кедаев не обернулся, а только пошел быстрее. Уже видна была цель: двустворчатая дубовая дверь в конце коридора. Она выглядела здесь до того странно, что было ясно — это выход.

Но мы не успевали.

Кедаева снова толкнули в спину. А потом другой охранник накинул ему на шею веревочную петлю.

Пора было вмешаться.

Я вспомнил самураев-официантов из ресторана, где начался наш спуск — и стал одним из них. От меня испуганно шарахнулись. Выхватив меч, я перерубил веревку, на которую Кедаев из последних сил пытался не обращать внимания, с достоинством волоча душителя за собой. Затем я несколько раз ткнул лезвием окружавшую меня публику, целясь преимущественно в мягкие части.

Свита рассыпалась в стороны.

Кедаев сбросил с головы петлю, оправил костюм и прошел в дверь. Я проскользнул следом, пока та была открыта, и быстро закрыл ее за собой. Если дверь, отделяющая одну часть спуска от другой, успеет закрыться между тобой и клиентом, можно потерять его из виду. Уж не знаю, почему это так, но в двери лучше проходить вместе.

Мы оказались в кабинке лифта. Уже несомненный шорткат.

Вот это я люблю больше всего. Так бывает, когда удается миновать несколько петель кармического кишечника. Если находишь один шорткат, дальше они появляются друг за другом. Важно дойти до первого. А это не всегда легко. Если бы не я, висеть бы сейчас Салавату Авессаломовичу над тазиком вниз головой…

Мы ехали вниз. Все было хорошо.

Кедаев обернулся и вздрогнул, увидев стоящего рядом самурая. Я похлопал его по плечу.

— Это я. Идете молодцом, Салават Авессаломович. Вам и помогать почти не надо.

Кедаев издал то ли рык, то ли стон — и я понял, насколько он измучен происходящим.

— Долго еще? — спросил он. — Я не могу это контролировать.

— И не надо, — ответил я. — Весь смысл в том, чтобы напряжения вышли и анимограмма разгладилась.

— Когда все кончится?

— Когда вы найдете место, где вы будете чувствовать себя в безопасности, — сказал я. — Где вам ничего не будет угрожать. И захочется остаться. Обычно что-нибудь из детства. Мы называем это якорем… Где вы его бросите, там и будет центр.

Про это не следует говорить в начале спуска — до того, как перемотаются самые грубые привязанности и страхи. Иначе якорем может оказаться щель за пыльной шторой — или даже пустота под шкафом, куда можно спрятать голову (такой случай в моей практике был). Но здесь дело шло к концу.

Кедаев нахмурился и взялся рукой за голову — словно стараясь что-то вспомнить. Я же воспользовался паузой, чтобы превратиться из самурая в малоприметное гражданское лицо.

Лифт остановился, и мы шагнули из него на залитую солнцем железнодорожную платформу. У перрона стояла готовая к отправлению электричка, куда мы успели вскочить за миг до того, как двери закрылись. Еще один шорткат. Скорей всего, последний.

Вагон, куда мы вошли, был безлюден. Кедаев сел на лавку и уставился в окно. Чтобы не мешать производственному процессу, я присел у него за спиной. Следовало сосредоточиться — мне предстояло отслеживать его видения, одновременно наблюдая за окружающим нас пространством.

За стеклами замелькали деревья. Потом — лубочные избушки и холмы. Дымы, туманы и дали. Все было чистых нежных цветов, ясное, покойное и грустное — обычное свидетельство того, что в ход пошли детские воспоминания.