Пол Расселл - Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

— У меня есть хорошая новость, Сергей Владимирович, — сказал он. — Наш друг Бенуа перевез этот портрет вместе с некоторыми собственными работами из вашего прежнего дома в новый государственный музей. Теперь ему ничто не грозит, по крайней мере настолько, насколько это возможно в несчастной России. Я хотел написать об этом вашим родителям, да руки не дошли, ужасно много работы.

Я сказал Баксту, что, услышав такую новость, мои родители очень обрадуются, хотя собственные мои чувства радостными не были, меня волновала мысль о нашем имуществе — о книгах отца, любимых гравюрах матери, даже об аккуратно насаженных на булавки бабочках брата, — столь свободно вывозимом из дома в наше отсутствие.

— Вы уже поздоровались с Сергеем Павловичем? — спросил Бакст.

Я ответил, что не знаком с ним.

— Как же это?

— Мой дядя полагает, что меня следует оберегать от такого знакомства.

— Но ваш дядя так любит Сержа — разве нет, Константин Дмитриевич? Ничего не понимаю. Я немедленно отведу вас к нему, даже рискуя создать сцену.

— Не стоит, — сказал мой дядя. — Наш Серж наверняка сидит сейчас в артистической, стискивает в руке медальон с изображением святого Антония и крестится, как самая суеверная старуха, сокрушаясь о своих прегрешениях и моля о помощи всех святых и мучеников сразу. Я однажды зашел в его отельный номер. Положил шляпу на бюро, а он как закричит: «Нет! Нет! Вы разорения моего хотите?» Я бросил ее на кровать — новый крик: «Хотите для меня несчастной любви?» На кресло — ну сами понимаете, что за этим последовало. Кончилось тем, что до конца визита я держал шляпу в руке.

Бакст рассмеялся и обратился ко мне:

— В таком случае вы должны прийти после премьеры в «Савой», на званый обед в честь Сержа. К тому времени страхи его улягутся, и он страшно обрадуется знакомству с вами, я уверен.

Хоть я и был разочарован тем, что Карсавина больше не выступает, — она незадолго до этого вышла замуж за дипломата, получившего пост в Болгарии, и предпочла супружеские обязанности требованиям сцены [60] Замуж за английского дипломата Карсавина вышла еще в России, в 1917-м. Муж вскоре покинул дипломатическую службу, а в 1921-м стал ответственным секретарем Межсоюзнической комиссии по Болгарии. — спектакль украшали две другие мои любимицы, Ольга Спесивцева в роли Авроры и Лидия Лопухова, наполнившая роль феи Сирени красочностью и страстью. Партитуры Чайковского я не знал, но его щеголеватая музыка быстро очаровала меня. Декорации Бакста были великолепны, в особенности Заколдованный Замок, — Принцесса спала в нем на огромной кровати с пологом из паутины, над которым нависали два огромных, задумчивых паука. Феи, приносившие подарки маленькой Принцессе, меня восхитили: я любовался их жестами, которые усваивала Аврора, — подарки фей наделили ее даром танца, иначе говоря, самой жизни! Всем, что предстояло уничтожить злодейке Карабосс…

Лишь возникавшие время от времени технические накладки портили магию первого представления: под конец празднования дня рождения принцессы Авроры, когда она прокалывала палец и засыпала, а фее Сирени предстояло создать посредством волшебства заросли роз, которые защитили бы ее, розы не поднялись из земли по ее приказу; а в той сцене, когда гондола несет Принца к спящей Принцессе, падавшие сверху, изображая густеющий туман, вуали зацепились за торчавшую откуда-то трубу и вместо грациозного спуска кучей повалились на пол. Но все это не имело значения. А то, что имело, — танец — было совершенным. При всех моих взращенных современностью предрассудках хореография Петипа стала для меня откровением: мне открылся мир благородных, гармоничных форм, полных ясности жестов; мягкие движения создавали контраст мощным, а их бурю сменяли красноречивейшие паузы. И сквозившее в представлении успокоительное понимание того, что в мире по-настоящему прекрасно, казалось, переносило меня туда, где красота представала даром, данным мне при рождении.

На сей раз дядя Костя и я полностью сошлись во мнениях о высоких достоинствах спектакля, зато на намерение Бакста представить меня Дягилеву мы все-таки смотрели по-разному.

— Серж питается молодыми мужчинами, — предупредил меня Бакст, когда мы вошли в отель «Савой». — Вот, полюбуйтесь на его последнее приобретение. — И он указал на худощавого юношу. — Его зовут Борис Кохно. Семнадцать лет, вообразите. И уже по-обезьяньи повторяет повадки своего ментора. Молодых мужчин Дягилева всегда легко узнать по одежде. Все они одеваются так, как одевается он. Все носят фетровые шляпы, воротники у них высокие, а из петлиц торчат туберозы. Они даже ипохондриками становятся в честь своего хозяина!