Пол Расселл - Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

— Не говори глупостей.

— Но почему же нельзя мне говорить так или, по крайней мере, верить в это? — спросил я, почувствовав, как у меня вспыхнули щеки.

— Если ты веришь в это, мой душка, значит, ты впал в ужасное заблуждение. Прошу тебя, воздержись на будущее от признаний столь пугающих. Они способны разрушить отношения, во всех иных смыслах приятные.

Я спросил, находит ли он приятными нынешние наши отношения.

— О, полностью. Однако не позволяй себе путать их с чем-то неуместным — назовем это более низменными нашими порывами. Согласись, жизнь без них намного приятнее. К тому же как было бы хорошо иметь хоть одного друга, с которым ты не разбазариваешь попусту все свои лучшие качества.

Я ответил, что решительно ни о чем низменном и не помышлял.

— И замечательно, — согласился он. — Ты не купишь для меня этот аэроплан? Он мне понравился.

— Что ты с ним будешь делать?

— Буду смотреть на него и думать о тебе, — ответил он.

Я осмелился заметить, что смотреть на меня он может в любое удобное ему время.

— Настанет день, и ты даже знать меня не захочешь, — сказал он, заставляя самолет выполнять «мертвые петли» и «бочки». — Отвергнешь, как нечто заразное.

— Но почему же?

Он взглянул на меня с печальнейшим из выражений, какие я видел когда-либо на людских лицах.

— Ты многого не знаешь обо мне.

— Так расскажи.

— Ну да. Но в том-то все и дело. Существует немало такого, о чем тебе лучше не знать.

Бессмысленный полет аэроплана начал досаждать мне, и потому я вцепился в запястье Давида и заставил его посадить игрушку на прилавок, после чего сообщил ему, что он очень странно ведет себя с человеком, который только что просто и открыто признался в любви к нему.

Это рассмешило Давида. Теперь он смотрел на меня из-под полуприспущенных век.

— Вообрази, — сказал он, — па-де-де, исполняемое двумя балеринами. Как оно трагично, как нелепо. А когда у одной из них имеются темные тайны, которые она никому не хочет открыть… впрочем, оставим это.

Я заявил, что он выводит меня из терпения. Какие темные тайны он скрывает? Почему так со мной говорит?

— Ты просто принимаешь эффектную позу, — сказал я.

— Ты прав, — согласился он. — В конце концов, аэроплан этот мне нисколько не нужен. Глупо же, право. Когда меня постигнет крах, а это произойдет непременно, мне не оставят ни аэропланов, ни чего-либо иного, напоминающего о том, что я любил.

Я сказал, что слова его загадочны и даже страшны.

— Вот таков я и есть. Загадочная женщина со страшной тайной.

Ты не женщина, напомнил я Давиду. Он вздохнул и заявил, что — нет, не женщина, а мужчина, и даже слишком.

Когда мы вышли из магазина, Давид сжал мою руку.

— Я поставил себя в очень рискованное положение, — сказал он, — однако теперь на душе у меня легко — пугающе, необъяснимо, упоительно легко. Спасибо, мой милый. Спасибо.

Той ночью мне приснилось, что я предстал перед Богом. Обстановка, в которой мы встретились, напоминала, более-менее, собор Казанской Божьей Матери, а Сам Господь походил, более-менее, на Фокина, которого я не раз видел у служебного выхода Мариинки, хоть шубу и каракулевую шапку хореографа и заменила форма полка, в котором служил мой отец. Понять Его слова мне было трудновато — говорил Он не очень четко, да к тому же на церковнославянском, — однако я уяснил, что Бог желал извиниться передо мной. «Когда Я сотворял тебя, — признался Он, — у Меня вышел запас душ, и потому пришлось, понимаешь ли, наделить тебя чем-то, что хоть и похоже на душу, но, увы, настоящей душой не является. Всего лишь очень хорошей копией. Я и сказать тебе не могу, как грустно Мне признаваться в этом, но теперь ничего уже не попишешь. Все твои глубочайшие чувства могут казаться тебе подлинными, и тем не менее каждое из них — подделка. Я сожалею об этом, Сережа, но даже Богу исправлять Его ошибки не дано».

Лето пришло слишком скоро. Никогда прежде не чувствовал я себя столь безжалостно вырванным из моего космополитического существования ради унылых сельских утех. Давид и Геня остались в городе — стенать по поводу летней вялости столичной жизни почти с такой же горечью, с какой стенал я, глядя на деревенскую. Все мы со страстным нетерпением ждали сентября, открытия нового театрального сезона.

Единственным, что оживило то лето, был приезд — под конец июля — Юрия Рауша. Долговязый и сероглазый мальчик обратился в крепкого молодого мужчину. На верхней губе его обозначились усики. Красивая юнкерская форма шла ему необычайно.