Пол Расселл - Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

Но так ли уж ему со мной повезло? — гадал я, прикидывая с тревогой, хватит ли мне взятого с собой опиума. Понимая, что мне придется провести целую неделю под постоянным наблюдением, я намеренно урезал количество наркотика настолько, насколько посмел, и уже ощущал сводящий с ума зуд в конечностях и неприятнейшее колотье в груди. Худшим из всего были ночи, сновидения неописуемо мучили меня — чудесные, мутившие рассудок, грандиозные, — казалось, они длились часами, однако, очередной раз пробуждаясь в испуге, я обнаруживал, что прошла всего четверть часа. Я извращенно радовался тому, что даже мысль о ночи, проведенной нами в одной постели, представлялась Герману безрассудной, и, обменявшись с ним прощальными нежностями, с облегчением возвращался в мою одинокую спальню. Моя раз за разом повторявшаяся неспособность должным образом отвечать на его ласки унижала меня не так сильно, как могла бы, ибо Герман твердил — неискренне, конечно, — что ему довольно и возможности «просто держать тебя в объятиях».

Днем мы бродили в сопровождении Зигмунда и Зегелинде по занесенной снегом деревне, посещали мессу в приходской церкви Святого Альбана (я с первого взгляда на чудесную потолочную роспись Цейллера понял, откуда взялась любовь моего друга к искусству барокко), пили в кондитерской итальянский кофе и ели очень красивые, но безвкусные пирожные. Иногда надевали лыжи, и вскоре я научился, следуя наставлениям опытного Германа, наслаждаться катанием по девственному снегу.

Австрийские Альпы далеко не так холодны, как русские равнины, да и ландшафт моего детства ничем не напоминают; впрочем, порою я краем глаза замечал среди традиционных, сложенных из бревен тирольских домов Матрая очертания барочного строения, вызывавшие из глубин моей памяти какую-нибудь полузабытую петербургскую картину. В такие мгновения мне вовсе не казалось невозможным, что сейчас из-за угла выйдет Олег, — не теперешний, придавленный жизнью Олег, но такой, каким он был в пятнадцать, шестнадцать, семнадцать лет.

А кроме того, я обнаружил, что временами мысленно возвращаюсь к давним альпийским каникулам Володи и Бобби де Калри.

Вечерами мы обедали с родителями Германа. Вопреки первому моему впечатлению, Оскар оказался человеком довольно молчаливым — если только у него не находилось строго практической темы для обсуждения: необходимости заменить деревянную обшивку стен, какой-то увиденной им птицы, меню на следующую неделю.

Зато Анна-Мария была на редкость говорлива, и это ее качество проявлялось независимо от предмета разговора; я с удовольствием слушал ее рассказы о Германе — о том, например, как он спас двух щенков, будущих Зигмунда и Зиглинде, от здешнего табачника, собиравшегося утопить их, поскольку чистокровными овчарками они не были. Ее выговор, а временами и выбор слов выдавали в ней скромное происхождение: отец Анны-Марии был крестьянином, она — младшей из семи его детей. В девятнадцать лет Анна-Мария перебралась в Линц, нашла место секретарши, а после удивила всех, и пуще всего себя саму, выйдя замуж за своего хозяина, который был одиннадцатью годами старше ее. «Представляете? — Она радостно улыбнулась и осуждающе прихлопнула Оскара по запястью. — На секретарше женился. Правда, это худшее, что я о нем знаю!»

После обеда мы играли в карты, а Зигмунд с Зиглинде ложились к нашим ногам, чтобы вздремнуть. Я всегда был игроком плоховатым, но и мать Генриха — тоже, поэтому мы с ней быстренько пасовали, предоставляя Герману и его отцу возможность воодушевленно сражаться в полную силу.

Наблюдая за их боями, я иногда впадал в задумчивое настроение и вскоре ловил себя на том, что вспоминаю, как в Выре мама и дядя Рука играли до ночи в покер, как мы с отцом ехали по Санкт-Петербургу из оперы, с воодушевлением беседуя о музыке. Все это сгинуло — и тем не менее я здесь, в лоне введенной в заблуждение, довольной жизнью альпийской семьи.

Одним вечером, после того как игра закончилась и старшие Тиме пошли спать, я сказал что-то о чудесной гармонии, существующей в отношениях сына с его родителями. Неожиданно для меня Герман, услышав мои слова, помрачнел.

— Ты не знаешь, как я тебе завидую, — сказал он. — У меня нет ничего основательного, прочного. А все, что есть, построено на лжи. Ты можешь печалиться об утраченном богатстве, о разрыве с братом, но, по крайней мере, Сергей, тебе нечего скрывать.

Я едва не признался Герману во всем, что скрывал, но тут мы оба услышали за дверью его спальни звук, какой могло бы произвести что-то упавшее на пол коридора.