Александр Рекемчук - Дочкина свадьба

В соседней комнате, на плите, фельдшерица Анна Кондратьевна сварила крутых щей, и все — Леночка, Федор Петрович, фельдшерица — сели обедать, ужинать заодно.

Федор Петрович ел сосредоточенно, прилежно — будто дело делал. Леночка ела весело, поигрывая ложкой, всем своим видом свидетельствуя, что вкусно. А фельдшерица Анна Кондратьевна к своей же стряпне не притронулась, только поглядывала на гостей взглядом жалостливым и добрым, как обычно глядят хорошие хозяева на проголодавшегося человека.

— Елена Ивановна, у вас родители есть? — спросила вдруг фельдшерица.

— Есть. Мама.

— А отец?

— Папа на войне погиб. В сорок третьем, — ответила Леночка. И тотчас поинтересовалась: — Федор Петрович, а вы на каком фронте воевали? Вы военным врачом были?

Федор Петрович, изумившись, заморгал. Ложка его замерла на полпути. Улыбнулся растерянно.

— Я… на войне не был.

— А-а, — разочарованно протянула Леночка.

Федор Петрович про себя высчитал: в тот военный год, когда погиб Леночкин отец, ему самому минуло четырнадцать лет. По детской карточке паек получал: четыреста граммов хлеба в день. И весь день стоял за этим хлебом в очереди — неподвижной, запорошенной снегом…

Семь лет разница между ним и Леночкой. В одну сторону — шаг, а в другую — пропасть.

Тут ужин кончился — кончились щи в кастрюле.

Леночка сказала «спасибо», встала, поглядела в нерешительности на темное осеннее окно. Решилась, однако. Не скучать же целый вечер!..

И — к зеркальцу на стенке. Все в порядке: красавица. Быстро надела пальто, вязаную косынку.

— Я туда… на «пятачок», — пояснила Леночка у двери. — Посмотрю только.

— В туфельках? — всплеснула руками Анна Кондратьевна. — Да ведь там грязища — ног не вынешь…

А дверь уже захлопнулась за Леночкой Роговой.

— Анна Кондратьевна, — заговорил, едва захлопнулась дверь, Федор Петрович. — У вас… есть претензии к райздравотделу?

И с озабоченным видом вынул из кармана блокнот: записывать.

— Какие претензии? — удивилась, пожала плечами фельдшерица. — Нет у меня никаких претензий.

— Значит, нет?

— Нет…

Федор Петрович раздумчиво прошелся но комнате, отворил дверцу шкафа. И стал изучать наклейки на флаконах с зельями, на банках с пилюлями.

— Из медикаментов в чем нуждаетесь?

— Все как будто есть… Витамины разве? Витаминов пришлите, в драже. Детвора до них больно лакома.

— А, хорошо, — кивнул Федор Петрович, раскрыл блокнот и стал записывать насчет витаминов.

Фельдшерица ушла в смежную комнату, пошуровала кочергой в печи, чугунной вьюшкой прикрыла тягу. Вернулась обратно. А Федор Петрович все писал в своем блокноте про витамины — сосредоточенно, деловито.

— Ну, я пойду, — сказала фельдшерица. — У соседки переночую… Елене Ивановне в той комнате постелила. А вы здесь устраивайтесь. Одеяло вот, подушка… Сами сумеете?

— Да-да, спасибо. Большое спасибо. Спокойной ночи.

Уже с порога, уже коснувшись дверной ручки, фельдшерица помедлила.

— Федор Петрович, а вы… все неженатые?

— Что? — отвлекся от своих важных записей Федор Петрович. — Да… То есть я имею в виду — не женат… Все никак не соберусь.

Он улыбнулся. И поправил очки.

Фельдшерица ушла.

Сырая и темная ночь прильнула к окнам. Стекла оконные в измороси, в поту. Порой влажные всплески ветра доносят издалека, из тьмы обрывки звуков: визгливый перебор гармони, топот подошв, голоса…

Федор Петрович, не гася керосиновой лампы, прилег на топчан, крашенный белилами, подушку постелил в изголовье. Спать, конечно, не собирался — так, отдохнуть. Не снимая очков, зажмурил усталые глаза. Лежал, прислушивался.

Суматошно, взад-вперед, как неприкаянный, шастал по улице ветер. Редкие капли воды глухо, без звона ударяли в окно: дождь не дождь, не поймешь что…

Чьи-то нетвердые, мелкие шаги прошлепали вдоль стены. Скрипнули ступеньки крыльца.

Федор Петрович приподнялся на локте: Леночка вернулась? Но никто не пытался открыть дверь. Топтались около. Потом сиплый и пьяненький старушечий голос процедил в самую щель:

— Антихристы!.. Хирурги!..

И снова прошлепали шаги.

Федор Петрович разочарованно почесал в затылке, поудобней устроился на топчане и, сам того не замечая, задремал. Долго ли так он дремал? Но вдруг очнулся.

Музыка грянула, взорвалась под окном. Гармошка. Нет, две гармошки… Богатырским рыком исходят басы, трепещет перламутровая мелочь верхних ладов… Не две гармошки — три. Или даже четыре.