Джойс Оутс - Венец славы - Рассказы

Как быстро он умер, и такой молодой — сравнительно молодой.

Говорят, никогда не страдал гипертонией.

Однако под конец он спорил со всеми. Абсолютное перерождение личности. Стал груб, запальчив, даже весьма склонен к богохульству; даже одевался небрежно. (Когда он встал, собираясь оспорить первый доклад, манишка у него оказалась в пятнах.) Поговаривали, будто все это время он пил, много лет. Возможно ли?.. (В тот вечер, в Куинси, ему явно нравилось вино и бренди, но я бы не сказал, чтобы он проявлял невоздержанность.) Слухи, фантастические легенды, откровенная ложь, клевета… Мучительно, до чего беззащитен человек после смерти.

Ханжи, так он нас назвал. Невежественные глупцы. Неверующие — атеисты — предатели Духовного Мира — еретики. Еретики! Выбираясь из зала заседаний, он, мне кажется, посмотрел на меня в упор: глаза горят, лицо пугающе красное, бессмысленный взгляд.

Говорят, ему после смерти продолжают прибывать книги из Англии и Европы. Истратил целое состояние на никому не ведомые, давно ставшие редкостью фолианты — комментарии к Каббале и Плотину, сочинения средневековых алхимиков, книги по астрологии, колдовству и метафизике смерти. Оккультная космология. Египетская, индийская и китайская «мудрость». Блейк, Сведенборг, Козад. «Тибетская книга мертвых». «Таинства Луны» Датского. Наследство — в хаотическом состоянии; он оставил не одно, а несколько завещаний, самое последнее писано всего за день до смерти: просто несколько строк, нацарапанных на клочке бумаги, без свидетелей. Разумеется, родные его опротестуют. Поскольку по этому завещанию он оставил свои деньги и имущество некой никому не известной женщине из Куинси, шт. Массачусетс, сам же в то время пребывал явно не в здравом уме и твердой памяти, с их стороны и впрямь было бы глупо не опротестовать его.

С его неожиданной смерти прошло уже столько дней. Дни по-прежнему идут. То меня внезапно охватывает нечто вроде холодного ужаса, то я склонен считать всю ситуацию чрезмерно раздутой. В одном настроении я зарекаюсь впредь обращаться к исследованиям психики, просто потому, что они чересчур опасны. В другом — зарекаюсь впредь навечно обращаться к ним вновь потому, что это пустая трата времени и моя работа, моя карьера должны стоять на первом месте.

Еретики, так он нас назвал. Глядя на меня. В упор.

И все же он безумен. А странности безумия не подлежат упрекам.

19 июня 1887 г. Бостон.

Ленч с доктором Роу, мисс Мадлен ван дер Пост и молодым Лукасом Мэтьюсоном; перебирал свои личные записи и заметки относ, медиумов, которых мы посетили совместно с доктором Муром. (Уничтожил заметки личного характера.) Мои обязанности переходят к мисс ван дер Пост и Мэтьюсону. Оба молоды, сообразительны, находчивы, в чертах заметна известная ироническая игривость; немалое сходство с доктором Муром в расцвете сил. Мэтью-сон — бывший студент семинарии, сейчас преподает физику в Бостонском университете. Спрашивали меня про Перри Мура, но я уклонился от откровенного ответа. Спрашивали, были ли мы друзьями, — сказал «нет». Спрашивали, слышал ли я странную историю, которая ходит по бостонским салонам, — будто бы на целом ряде сеансов в нашей округе объявлялся дух, назвавшийся Перри Муром, — я честно сказал, что не слышал и слышать не желаю.

Спиноза: Я буду анализировать действия и страсти людей так, как если бы вопрос шел о линиях, плоскостях и объемах.

Полагаю, мы должны двигаться в этом направлении. От призрачного, туманного, неясного к линиям, плоскостям, объемам.

Здравомыслие.

8 июля 1887 г. Остров Маунт-Дезерт, Мэн.

Сегодня очень рано, до рассвета, видел во сне Перри Мура: дух, бессвязное бормотание, жестикуляция, борода, горящие глаза, явно сумасшедший. Джарвис? Джарвис? Не отвергай меня! кричал он. Я такой… такой неприкаянный…

Я взирал на него как громом пораженный: ни во сне, ни наяву. Слова его были в действительности не столько словами, сколько неизреченными мыслями. Слышал их в своем собственном голосе; жутко драло горло у задней стенки — свербело от желания выразить его горе.

Перри?

Ты не смеешь отвергнуть меня! Теперь не смеешь!

Он приближался, я не мог двинуться с места. Сон переменился, утратил ясность. Кто-то на меня кричал. Разъяренный и обескураженный, тот, он, — точно пьян — или болен — или оскорблен.

Перри? Я не слышу тебя…

— …наш обед в «Монтегью-хаузе», помнишь? Барашек, так. И блинчики с миндалем на десерт. Помнишь! Помнишь! Ты не можешь отвергнуть меня! Тогда мы оба не верили, оба пребывали в жутком невежестве — не можешь отвергнуть меня!