Джойс Оутс - Венец славы - Рассказы

— Ты его чуть не убила, — сказал Тимми.

Он сказал это тихо. Таким невинным тоном, что сразу стало ясно: он отдает себе отчет в том, что эта фраза звучит дерзко. И в глазах его, внимательно глядевших на нее, опушенных ровными белесыми ресничками, что-то дрогнуло.

— Что? — спросила Аннет. — Что?

Электрические часы, вмонтированные в большую белую плиту, пощелкивали в тишине. Тимми глотнул, перелистнул свой комикс, сделал вид, что вытер нос рукой — рецидив давно изжитой привычки, — с хитроумной целью сбить ее с толку, и с важным видом взглянул на часы.

— А он бросил камень в нашу машину. Два раза, — сказал Тимми.

Эти слова он произнес уже совсем иначе. И все стало легко и просто. «Да, конечно», — сказала Аннет. И тут же принялась рассовывать покупки. Да, конечно. Через минуту и он отложил в сторону комикс и принялся ей помогать. Они работали слаженно, молча. Не глядя друг другу в глаза. Но Аннет охватило лихорадочное возбуждение: что то решилось и растет сейчас как снежный ком. Тимми, нагнувшись, чтобы положить на дно холодильника овощи, почувствовал на себе ее взгляд и покосился на мать, подняв бровки, — классическое выражение любопытства.

— Ты позвонишь папе? — спросил он.

Аннет действительно собиралась звонить, но когда об этом спросил Тимми, мысль эта предстала перед ней в своем истинном виде — ребяческая идея.

— В этом нет необходимости, — сказала она. Она старательно и шумно складывала опустевшие мешки.

Но вот работа кончена, мать и сын без малейшего энтузиазма поплелись в столовую, потом в гостиную — такое впечатление, будто им не хочется покидать кухню. Просто больно глядеть на все это: хрусталь, полировка, белые стены, плафоны цвета морской волны, белые занавеси, песочных тонов ковер, только что почищенный, ослепительно чистый, раскинут с царственным великолепием от стены до стены — ну конечно, по этому ковру никогда не ходили! Это они так скажут, если его увидят. В углу стеклянные безделушки, остроконечные, продолговатые, прозрачно-зеленые, раскрытое огромное окно соединяет их с лужайкой возле дома, окно сметает преграды, оно призывает в комнату солнце, ветер, взгляды всех, кто приближается к их дому… Аннет подходит к окну и задергивает занавеси: так-то лучше; ей стало легче дышать, она даже улыбнулась, очарованная красотой своих занавесей: такие они белоснежные, так изящно висят, ниспадая пышными складками. И к тому же несгораемые, если до этого дойдет… Аннет обернулась. Тимми стоял перед красным вращающимся креслом, словно собирался в него сесть — в действительности же совсем не собирался, — и такое странное загнанное выражение на его округлом детском личике, что ее охватил острый стыд. Как легко она успокоилась, как легко поддалась на обман. Ее владения простираются во все стороны, привлекают к ней внимание, выставляют ее напоказ, ее владения беззащитны, уязвимы, глинистая немощеная дорога ведет прямо к ним; а она стоит себе и улыбается! Наверно, поэтому Тимми так странно на нее глядел. «Нужно сделать одну штуку», — пробормотала она и вернулась в столовую. Окно было открыто. Она затворила его и заперла на шпингалеты. Подошла к регулятору, включила кондиционер.

— Сбегай, деточка, запри окна, — сказала она, — в твоей комнате.

Зашла в спальню, затворила и там окна и задвинула шпингалеты. За окнами ничего — лужайка с подстриженной бархатистой травой, садовая мебель (ярко-красная, как пожарная машина) непринужденно собралась в кружок, словно шезлонги из металлических трубок затеяли между собой разговор. Она вошла и в ванную, там тоже заперла окно, стараясь не взглянуть случайно в зеркало, и наконец отправилась в гладильню — окно гладильни выходило на дорогу — и постояла там немного, глядя из окна. Нет, правда, никогда ей не нравился цвет этой глины — она тянется от Луизианы до Кентукки, временами красная, как кровь, пульсируя от зноя. Сейчас под яркими лучами солнца она струится, как река, и скрывается за поворотом. Ничего там нет. Из осторожности Аннет подождала еще немного. Нет, ничего. Но она чувствовала: стоит ей повернуться спиной к окну, на дороге сразу же возникнут первые черные точки — головы, лохматые жесткие шевелюры — и первые цветные пятнышки. Но ждать нельзя, у нее много дел.

Тимми все еще стоял в гостиной, по-прежнему стоял, а не сидел.

— Я сейчас вернусь, дружок, — сказала Аннет. — Побудь тут. Во дворе очень жарко. Включи себе телевизор… Мама скоро придет.

Она взяла в чулане садовые ножницы и вышла из дома, слегка покачиваясь на высоких каблуках. У нее совсем нет времени, совсем нет. Куст чайной розы дальше остальных от входной двери, зато он самый главный. Она срезала розы, отхватывая заодно и большую часть веток. Хотя она очень спешила — оглядывалась на дорогу каждые несколько секунд, — но срезала не только цветы, а и листья. Потом перешла к кустам красных роз — боже, до чего же она бестолковая! — только сейчас разглядела, что красные розы куда красивей чайных; здесь, на фоне кирпичной стены, чайные не выглядят так эффектно. Она срезала их не меньше десяти минут и даже после этого должна была себя заставить оторвать взгляд от круглой клумбы, где росли более мелкие цветы, на эти у нее уже совсем не оставалось времени, но почему-то она на них рассердилась, словно они уже успели ее предать, словно чем-то выразили свою признательность этим переселенцам, которые заявятся сюда и изорвут их на клочки! Их маленькие глупые головки кивали на жарком ветру.