Джейн Джонсон - Дорога соли

Келла начала говорить длинными ритмическими фразами, очень похожими на пение, здоровой рукой для выразительности похлопывая по земле. Ее голос то взлетал вверх, то опадал.

Контрапунктом ее мелодичному, как флейта, рассказу звучал перевод Феннека:

— Я родом из племени, владеющего наследственными правами на пастбища в районе Тамазалак. Однажды пришли солдаты и забрали у нас всех верблюдов. Они сказали, что имеют бумаги, дающие право их реквизировать. Молодежь племени стала протестовать, тогда юношей посадили в грузовики и увезли. Больше мы их не видели. Солдаты вернулись, застали только женщин, детей и стариков, но все равно стали нас всех избивать. Они говорили, что в нашем селении смутьяны плодятся, как скорпионы, двоих детей бросили в колодец. Это были сыновья моей двоюродной сестры Мины. Мальчики переломали себе все кости. Они кричали от боли и замолчали лишь тогда, когда мы пошли спать. Все, кто остался в живых, убежали в пустыню вместе с козами и овцами. Но была засуха, и животные пали одно за другим. Потом я наконец пришла сюда. Алхамдулиллах.

Пока Феннек благодарил ее, я потрясенно молчала. Таиб тоже прикоснулся к руке женщины. Видно было, что он глубоко тронут ее историей.

— Большое спасибо, — сказала я.

Келла безмятежно улыбнулась, кивнула, давая понять, что отпускает нас, и продолжила чесать шерсть.

Потом Феннек познакомил нас с молодой женщиной в яркой накидке, сидевшей среди других, одетых в темные платья. После обмена приветствиями Феннек перевел рассказ о том, как на стоянку пришли солдаты и увели ее мужа, а потом убили, обвинив в том, что он мятежник.

— Такое происходит постоянно, — закончила она и едва заметно пожала плечами.

Говоря о муже, которого повесили на дереве в тени горы Тамджак, женщина старалась казаться бесстрастной, но я увидела боль в ее темных глазах.

Мы распрощались, и Феннек повел нас дальше.

— Это ад, — сказал Таиб.

Лицо его застыло, он явно сдерживал свои чувства. Мы шли следом за вождем туарегов. Таиб протянул руку и провел кончиками пальцев по тыльной стороне моей ладони. Прикосновение было легким, и сделал он это тайком, чтобы никто не заметил, но мне показалось, что руку мою охватило пламя.

Мы шли дальше по лагерю, и Феннек сам продолжал рассказывать про несчастья своих людей:

— Вон там, видите?.. Это Хабте, он круглый сирота, вся его семья была убита в Адаг дез Ифорас. Так называется плоскогорье в Мали. Это Нама, ее захватили солдаты, долго насиловали в своих казармах, потом увезли в пески и бросили. Но пустыня заботится о своем народе. Мы нашли ее живой и привезли сюда. Три недели она пролежала в коме. Этого человека зовут Моктар, он из племени, наследственные земли которого в Арлите, что на севере Нигера, отобрали французы, когда обнаружили там уран. Люди не смогли найти пропитание и рассеялись. Кто-то бежал в Алжир, а потом был изгнан оттуда. Теперь они просят подаяние на улицах Бамако, столицы Мали. Там многие нас ненавидят. Они говорят, что их предки были нашими рабами, а теперь все пойдет по-другому, пользуются этим как поводом для раздувания поистине невероятной злобы. — За грузовиками Феннек показал на какого-то одноглазого человека в пыльной солдатской одежде и черном тагельмусте. — Элага остался в живых после резни в Чин-Табарадене. Это в Нигере. — Он повернулся к нам и спросил: — Вызнаете что-нибудь об этом?

— Я немного знаю, — отозвался Таиб со страдальческим лицом. — Но с очевидцами не встречался.

Я покачала головой и прислонилась к машине. Мне было и жарко, и холодно.

— Если вы, Изабель, будете писать про нас статью, то вам следует знать факты, — сказал Феннек и глубоко вздохнул, глядя не на меня, а на очередь женщин, протягивающих руки за едой. — Когда-то мы были самыми свободными людьми на земле, теперь стали чуть ли не самыми бедными и угнетаемыми. Мы потеряли пастбища, и теперь на нас одно за другим посыпались несчастья. Засуха и голод уничтожают наших людей. Продукты, посылаемые гуманитарными организациями, разворовываются властями и продаются на черном рынке. Поэтому сейчас я предпочитаю сам помогать своему народу. На территориях, где веками обитали наши племена, теперь добывают уран и нефть. Богатства пустыни расхищаются, нам не дают никакой компенсации за такой вот ущерб. Вместо этого подходы к шахтам Арлита охраняются иностранными военными, которые стреляют в каждого, кто посмеет приблизиться. Вы думаете, нам перепадает хоть что-нибудь из огромных прибылей, получаемых в результате эксплуатации наших земель? Нет, ни единого су. Для нашего народа не было построено ни одной школы и ни одной больницы. Нам не предоставили ни одного рабочего места. У нас нет своих представителей в правительстве Мали или Нигера. А наша молодежь? Их сажают в лагеря, или же они становятся добровольными изгнанниками, чтобы старикам и детям досталось больше еды. Мы с Элагой стали ишумар — безработными, нежелательными элементами, нас вырвали с корнем из родной почвы, изгнали с наших земель. Мы опрометчиво приняли предложение Каддафи приехать в Ливию и начать подготовку к образованию будущей Туарегской республики. Это случилось в восьмидесятые годы. Элага был еще совсем молодым человеком, я — достаточно взрослым и более осторожным. Но у меня была та же мечта, что и у моего предка Каоцена. Настанет день, все наши племена объединятся и создадут Азавад — республику, в которой все будут свободно кочевать, вести наш традиционный образ жизни. Обещания Каддафи оказались пустыми, но какое-то время я верил этим иллюзиям. Чтобы содержать себя, я воевал в его армии в Западной Сахаре, в Чаде, в Ливане. Я так разозлился на весь мир, что готов был драться с кем угодно. Но эти войны он вел из собственного тщеславия. Ему нравилось посылать своих солдат помогать арабским братьям в их борьбе, но в конце концов все сводилось к деньгам и особым услугам. Туарегам снова ничего не досталось. Обещания повисали в воздухе, не выполнялись, и это было неудивительно. Мне следовало помнить слова Каоцена о том, что у таурегов нет друзей в этом мире. В девяносто первом году нас изгнали из Алжира. Остатки нашего народа никто и нигде не ждал с распростертыми объятиями. Правительство Мали заявляло, что это проблема Нигера. Правительство Нигера кивало на Мали. В конце концов они заключили соглашение, и Нигер принял обратно восемнадцать тысяч человек. Мы думали, что вернемся на наши родные земли в Аир и Тамесну, но вместо этого нас интернировали в Чин-Табараден. Место было ужасное, грязное, переполненное людьми, много заразных больных. С нами обращались бесчеловечно и жестоко. Военные ликовали, что знаменитые туареги, которых все боялись, наконец-то в их руках. Наших женщин насиловали, нас избивали, подвергали ритуальным унижениям. Стариков раздевали донага прямо на улицах, впервые в жизни заставляли снимать тагельмуст и открывать лицо. На потеху солдатни подростков за кусок хлеба заставляли ползать как собак. — Феннек посмотрел мне прямо в глаза. — Я смеюсь, когда слышу крики про зверства в иракском Абу-Грейбе или кубинском Гуантанамо. Если бы люди Запада видели хоть десятую часть того, что сделали с нами в Чин-Табарадене, они заплакали бы от стыда за то, что такие вещи происходят в так называемом цивилизованном мире. Но Африка — всеми забытый континент, а мы — один из самых отверженных ее народов.