Фигль-Мигль - Кража молитвенного коврика

Нельзя так нецензурно обращаться с читателем. Для нецензурного обращения существуют музы в ассортименте.

Сожительство с музой (говоря по-простому, сублимация) снабжено, как и всё на свете, приличествующими терниями. Сначала! А потом… Вопрос о супружеском счастье сам по себе занимателен, но лично я убежден, что браки заключаются людьми с какой угодно целью, только не с целью быть счастливыми. И это правильно. Кроме счастья, у человека есть много других обязанностей.

Вот, значит, живем. Муза — как обычная сварливая жена, но много хуже. И что уж совсем ни в какие ворота — в недобрый час заката и уныния (потому что к этому часу всё уходит в песок: и молодость, и мечты, и задор, и даже талант), когда, думаешь, наконец-то переведем дух, сварливо, мирно состарившись друг подле друга, эта дрянь тебя бросает. Уходит к другому, на тридцать, сорок или пятьдесят лет моложе. На что ты ему сдалась, плачешь ты, старая обрюзгшая жаба, посмотри на себя в зеркало! Смеется. Смотришь вместе с ней — и протираешь глаза. Она опять Дориан Грей во всем блеске красоты и юности, а ты — его же портрет, по-прежнему старый и мерзкий. Не уходи, бормочешь, не покидай меня так безжалостно, совсем одного, полумертвого. «Да на что ты мне?» — отвечает. Был бы ты молодой или труп, но ты не холоден и не горяч, а только тепл. И изблюю тебя из уст Моих.

И ты, полумертвый, понимаешь, что не с Богом всю жизнь разговаривал, а с обычной б…..

Такое вот откровение.

Нотабене. Граф Кейлюс поехал в Италию без всякой цели, развлечься, а вернулся с желанием посвятить жизнь науке и искусству.

Да. Однажды зимой в нашем подъезде был пожар. Представляете: жуткая вонь, окошко откроешь — жуткий холод, под окошком, вселяя надежду, стоит красивая пожарная машина — а я сижу, смотрю по телевизору «Любовь холоднее смерти». И к концу мероприятия я понял, что не люблю раннего Фасбиндера. Кроме того, смысл названия остался мне неясен. Кроме того, этот фильм навсегда закрепился в моем ассоциативном ряду подле тяжелого запаха гари.

Да. Может, я несерьезно отнесся к поставленной задаче, но в настоящий бордель не поехал. Может, я уже родился с означенной добродетелью. (Нет; хорошо помню, что это не так.) По крайней мере, кроме запятой, меня в ней уже ничто не смущает.

Да. Бордель, коктейль, а война полов тут вообще ни при чем. Тут скорее бы сгодилась какая-нибудь теория собственности. Ведь написал Адам Смит, помимо прочего, «Теорию нравственных чувств», почувствовал связь. Жаль, что он не написал о природе и причинах богатства душ, среди которых, как и среди народов, всякое крупное состояние наживается на основе первоначального грабежа. Не будешь грабить — ограбят тебя, или нужно отказаться от общения с людьми, пусть посягают только на кошелек. Собственная душа, в итоге, ничем не прирастет, зато успокоится. Нигде, кроме как в любящем доме. (Это, кажется, реклама линолеума. А я вот хотел бы увидеть красный коврик во всю лестницу. И лестницу шириной в полдома. И швейцара в ливрее, и яркую люстру. И, конечно, чтобы девки были в шелковых вечерних платьях до пят, и цвета бы перепутались с запахами, и я бы где-нибудь там запутался навсегда, в шелковом чужом подоле. Всё перепуталось, и сладко повторять.)

Всё перепуталось.

А потом я заболел, и свет погас. Протянувшись в постели, кашляя, задыхаясь, мокрый и жалкий, я думал только о том, как бы пережить ночь и раннее утро, и уже не мог переживать. Таким призрачным стал настоящий мир, такими настоящими стали призраки — сами знаете, как это бывает в бреду.

Я представлял себя стариком: сморщенным, согбенным. Вот я иду с палочкой. Щурю глазки. У меня болит спина, и глазки плохо видят. Я спотыкаюсь. Меня бранят, когда я лезу под ноги, и смеются, когда я ворчу. Может быть, я всю жизнь промахал кайлом где-нибудь в каменоломне, приобрел бесценный жизненный опыт. И впечатления. И болезни в позвоночнике. Я отбрасываю палочку и стараюсь распрямиться. Позвоночник у меня больной и без кайла, а бесценный опыт — опыт десяти литров вишневого варенья — мне нужен не больше грыжи.

Иван Петрович пичкал меня липовым отваром, Петр Иванович — антибиотиками. Они поочередно сидели у моего одра и ругались. Оба упирали на то, что я шалопай и бездельник, и странно, что подцепил всего лишь пневмонию. В следующий раз это будет туберкулез, грозно говорил Иван Петрович. В следующий раз это будет сифилис, говорил, посмеиваясь, Петр Иванович. Такой способ выражать сострадание был мне прежде неизвестен.