Фигль-Мигль - Мюсли

— Крепче, — говорит Даша, — и вкуснее. Об этом-то я как раз не думала. О важных вещах как-то не думается, их просто делаешь, и всё. Иногда потом оказывается, что напрасно, но если бы подумал об этом с самого начала, вышло бы еще хуже.

— Я так не думаю, — говорит Аристид Иванович.

— Папа, ну почему ты не хочешь лечь в клинику?

— Потому что умереть в больничной палате — это совсем не то же самое, что просто умереть, — говорит Аристид Иванович сердито.

Он пытается не кашлять. Прислонившись к книжным полкам, банкир смотрит на сидящую у его ног собаку. Собака смотрит на банкира. Размываемая сумерками, комната кажется больше, запущеннее и печальнее, чем есть.

— Я стараюсь причинять как можно меньше хлопот, — говорит Аристид Иванович. — Я бы и от похорон тебя с удовольствием избавил, будь это в моих силах. Когда-то я мечтал, что уеду умирать к морю, в какой-нибудь милый крымский пейзаж, но ведь это вздор, а хлопот не оберешься. Там и похоронить-то теперь не разрешат как пaршивого москаля и иностранца. Что ты делаешь?

— Хочу зажечь свет. Тебе нужно поехать в хорошую швейцарскую клинику.

— Еще чего, там тоже не хоронят. Знаешь, я вывернул лампочку.

— Почему?

— Мне и так, что нужно, видно, — говорит старикашка, — а на меня чего смотреть.

— Почему ты думаешь, что не хоронят? Что они, по-твоему, делают со своими покойниками?

Аристид Иванович сбит с толку.

— Значит, и в Швейцарии есть место для смерти, — говорит он, фыркнув. — Тогда тем более. И вообще, поговорим о похоронах, когда мне станет лучше; я сейчас не в настроении.

— Как тебе станет лучше, если ты отказываешься лечиться?

— Лечиться в моем возрасте — это бессмысленная жестокость.

— Я тебя не понимаю, — говорит банкир.

— Ничего странного, — говорит Аристид Иванович. — Я сам себя не всегда понимаю.

Он съеживается в кресле, до ушей натягивает плед, поджимает губы. Его взгляд, брезгливо балансируя, пробирается по заваленному бумагами столу — медлит рядом с пачкой сигарет — в пепельнице лежат вскрытые пустые ампулы — прыгает на книжную полку, раскачивается, цепляясь за выступающие переплеты. Взгляду, как отяжелевшему гимнасту, с трудом дается каждый прыжок, движение, но под ногами уже подоконник, и взгляд, всем телом припав к стеклу, жадно, тревожно дышит мягким серым сумраком -

и чихает, сдув с книги мягкую серую пыль. Густым клубом сумерек пыль повисает в комнате. Зарик мрачно озирается и, подумав, снимает очки.

— Так-то лучше, говорит он. — От очков одна депрессия.

— Так лучше? — смущенно спрашивает Майк.

Лиза аккуратно размешивает суп ложкой и пробует.

— Перец был ошибкой, — говорит она.

— Может, сметаны?

Лиза меняется в лице. Оба медленно, сосредоточенно хлебают.

— Сестра, ты видела объяву в подъезде? «Профессиональное уничтожение грызунов». Я подумал…

— Что значит «профессиональное»?

— Наверное, это когда грызуны не очень страдают. Людям ведь тоже приятнее, когда голову с одного удара отрубят, или, например, веревка не оборвется, или расстреляют как положено. Я подумал, может, пусть они?

— А, — говорит Лиза, — нет, не видела, и они тоже ничего не увидят. Но вот когда веревка рвется, повешенного должны помиловать, так что это не пример. Давай сметану.

— Я по книжке варил, — говорит Майк. — Ладно, съедим и забудем, как страшный сон. — Он мрачно смотрит в тарелку. — А ведь того мужика, декабриста, повесили во второй раз.

— Здесь не веревка виновата, — говорит Лиза, — просто он был очень толстый. Это не считается.

— Один раз — не пидорас.

Лиза морщится.

— В следующий раз сделаю консоме, — говорит Майк задумчиво.

Лиза вздрагивает.

— Хоть бы мама наконец вернулась, — говорит она. — Что они там на даче делают?

— От нас отдыхают. — Майк набирает в ложку суп и медлит. — Вот вернутся, а здесь не только мы, но еще и крысы. Что они, по-твоему, скажут?

— Не знаю, — говорит Лиза. — Ничего.

— Сказать «ничего» можно по-разному.

— Если ты говоришь, это уже что-то, а не «ничего».

— Ну уж, — возражает Майк. — Можно сказать что-то, которое будет просто «ничего», в смысле информации, а можно — «ничего» обидное. Ты иногда и сам не знаешь, что что-то сказал, а человек на всю жизнь обиделся. Ты вот скажи кому-нибудь, что он толстый, тебе это ничего, а ему чего, хотя он ничего нового не узнал.

— Ему неприятно, что ты тоже это знаешь.

— Как бы я мог этого не знать?

— По крайней мере, ты бы мог не актуализировать. Штука в том, что как ты его ни назови — толстым, жирным или даже тучным, — он все равно обидится. Если бы ты молчал, то знал бы точно, что ничего такого не говорил.