Себастьян Жапризо - Обреченное начало

Позднее, несколько месяцев спустя, когда все уже было хорошо, она призналась ему, что в то время зашла как-то в писчебумажный магазин, чтобы купить какие-то канцелярские принадлежности, и не смогла вспомнить, за чем пришла. В голове была полная пустота. Она постаралась сосредоточиться и не сумела. Тогда, чтобы не выглядеть нелепо, она выбрала на вращающемся стенде открытку с видом города.

Выйдя из магазина, опершись на сумку на колесиках, взятую в пансионе, она написала на открытке: «Маме». А ниже — почерком, показавшимся ей незнакомым: «Умоляю тебя, напиши мне».

Не подписалась. Открытку не отправила. Пройдя двадцать шагов, она разорвала ее на мелкие кусочки и бросила в ручеек.

Она говорила себе: это испытание, это то, о чем говорят, то, о чем рассказывают, это испытание. Никогда не думаешь, что это может произойти с тобой — только не со мной, — а потом дверца открывается и тут же захлопывается, и ты в ловушке.

Где я об этом уже рассказывала? Знаете, мама, он совсем ребенок. Он спросил, богатые ли у меня родители. Он спросил, далеко ли от нас река. Где я об этом уже рассказывала? В пустой комнате, в дождливый вечер. Вы мне не поверите, но я нашла свое дитя в пустой комнате и узнала его по улыбке. Через двадцать шесть лет, мама. Точно так, как я рассказала вам.

Она попросила совет у своего духовника. Она с трудом подыскивала слова. Он не понял. Он решил, что все ее страхи абсурдны и нелепы, и сказал, что зло существует только внутри нас. Зло, это тот стыд, который она испытала, когда Дени взял ее за руку. Он посоветовал ей встретиться с мальчиком, как и было договорено, чтобы никоим образом его не волновать, а потом назначать встречи все реже и реже и молиться за него.

Она снова увидела Дени. Она догадалась, что он бежал всю дорогу, чтобы встретиться с ней. Его глаза были красивее, темнее, чем обычно, наполнены сбивающим с толку счастьем. Все смешалось, она попросила прощения, поцеловала его в щеку. И за ту короткую секунду, когда ее губы коснулись его кожи, она поняла, что это правда, что зло заключено в ней самой, что не нужно больше ни встречаться с ним, ни видеть его улыбку, ни слышать его голос, ни даже вспоминать этот поцелуй или нежность его руки.

По пути в пансион она представляла, как он едет в своем трамвае, несчастный, потому что она не взглянула на него, когда он постучал по стеклу, и повторяла одну и ту же молитву: «Господи, встань на мое место всего на один день, всего на один час, я хочу, чтобы Ты на моем месте вернул порядок в мою жизнь и лишил меня памяти — навсегда».

Она попросила свидания с настоятельницей монастыря. Настоятельница знала ее всю жизнь. Лечила от детских болезней, плакала, когда она приносила обет, глядя, как она лежит на полу часовни, разметав руки, словно на кресте.

В кабинете настоятельницы стояла деревянная лошадка, снятая с карусели, самая настоящая, с облупившейся краской. Она служила подставкой для лампы, но ее присутствие здесь было совершенно непонятно. Сестра Клотильда, так за десять лет и не решившая эту загадку, наконец, спросила, откуда здесь эта лошадь? Настоятельница ответила:

— Она досталась мне от отца, который вместе со своими братьями в молодости владел каруселью, с которой разъезжал по ярмаркам.

После этого сестра Клотильда не посмела ничего сказать. Она не посмела сказать, что с ней происходит что-то странное, что она одинока и боится, что сама она не сможет или не сумеет защитить себя. Она только попросила разрешения больше не ходить в больницу по четвергам, поскольку хочет подменить одну из сестер-монахинь на уроке.

Она думала: все кончено. В четверг ты заткнешь уши, закупоришь сердце и останешься в темноте, вместо того чтобы пойти и увидеть его. Он будет бегать по этажам, будет открывать все двери, но вряд ли ему надолго станет грустно, он скоро отвлечется и пойдет играть. Ничего не случится.

Уже второй четверг марта Дени не находил монахиню в парке. Расцветала весна. На ветках деревьев набухли почки. Спокойное, глубокое небо по цвету напоминало море.

Когда сестра Клотильда в очередной раз не появилась в парке в свое обычное время, он взбежал по лестнице в больницу. В вестибюле было людно, но он словно никого не замечал. Миновал холодные, пахнущие эфиром коридоры. Одну за другой открывал двери. Одну за другой закрывал их. Его тело будто обескровили, оно не сознавало, почему оно еще живет, ничего не сознавало.

На других этажах ее тоже не было. Дени открывал и закрывал подряд все двери. Когда он вышел на крыльцо, зазвенел колокольчик, предупреждающий об окончании посещений. Он спустился на три ступеньки и застыл: сестра Клотильда была здесь — запыхавшаяся, она стояла перед ним и смотрела на него своими огромными глазами, в которых читалось облегчение. Она сказала: