Иэн Бэнкс - Песнь камня

Тело лейтенанта, открытое лишь сверху, худощавее, чем я думал. Кожа — точно детская при этом свете, мягко-розовая. Вы лежите вместе, конечности обнаженно переплетены, беззаботно сцепились в сонном хаосе подушек, простыней и одежды, твоя щека у нее на плече, ее нога перекинута через твое бедро, одна рука легко легла тебе на грудь. Как беззащитны вы обе, моя милая, как не высказана ее командирская гордость, как не по-лейтенантски явлена ее доступность, как дремотно щека приладилась к плечу, взъерошенные темные волосы, вялый жест откинутой руки, сочный изгиб зада и мягкая чашечка ладони, все раскинулось и плывет над лавиной роскошных простыней, точно сцепившиеся обломки кораблекрушения в добром волшебном море.

Как ты невинна, как прекрасна, возвысившаяся над вооруженным разгулом, поглотившим нижние этажи, томная и невозмутимая в вашем общем безмолвном мире, спасенная в нежной цитадели сна. Я осторожно иду к изголовью, помня, где скрипит пол, пригибаясь, чтобы тень моя, брошенная свечами, не упала на безмятежное лицо лейтенанта.

Как жажду я слиться с вами обеими, беззвучно скользнуть к вам, нырнуть в ваше тепло, быть принятым ею, как и тобой.

Но я знаю, что этому не бывать. Лейтенант ничем не показала, что ее вкусы допускают такое единение или что она покорно согласится на то, чего желаю я. Мне следует довольствоваться тем, что я это наблюдал, видел то, что возможно увидеть, и глубоко затаить воспоминание. Этого достаточно. Понятия не имею, к чему приведет, к каким грядущим переменам обстоятельств или склонностей это выведет нас, но мы давным-давно договорились, что к подобным вещам следует относиться с разумной страстью, и риск себя оправдал. Лишь вознаграждаемый дрейф позволяет нам плыть вдвоем, лишь слабейшие узы оставляют вообще связанными. Наша обширная свобода — гарантия расслабленного единения, она удерживает нас внутри бурно бессистемных орбит, где более узкий круг взаимных соглашений скоро оторвал бы нас друг от друга.

С моей стороны эгоистично было так вламываться. Спите, прекрасные леди. Простите меня за эту толику наслаждения, что я урвал в отзвуках вас. Я уйду, оставлю вас в мире и, быть может, найду себе постель где-нибудь наверху.

С должной осмотрительностью я обхожу кровать, снова глядя под ноги, снова пригибаясь под траекторией света меж горящим свечным фитилем и веками лейтенанта.

Подо мною скрипит половица — там, где раньше ничего не скрипело. Ну конечно; я возле ковра, покрывающего оставленную снарядом дыру. Лейтенант сонно шевелится. Я широко шагаю с раздражающей половицы, и она, возвращаясь на место, резко трещит. Позади на кровати слышу внезапный шум, пугаюсь, начинаю оборачиваться и, лишенный равновесия, шатаясь, ставлю ногу на край ковра, решив, что дыра должна быть в центре.

Но что-то в замке предает меня. Я оглядываюсь, вижу, как начинает подыматься твоя голова, а лейтенант быстро поворачивается, одновременно закутываясь в простыню, точно в крученый кокон, — ее глаза уже раскрываются, рука тянется к горке — и моя ступня нащупывает плохо заткнутую дыру под ковром. Нога проваливается, утаскивая и меня; другая нога скользит по деревянному полу, и я начинаю падать. Руки взлетают, пальцы пытаются вцепиться в…

Пистолет, забытый в моей обожженной застывшей хватке, извергает звук. Потеряв опору, точно когтистая птица, хочу спастись на жердочке каминной полки, но рука, судорогой сведенные пальцы смыкаются на курке. Щелкает выстрел, ошеломительно громкий в комнате, из дула вырывается жесткое копье пламени, оно уничтожает мягкий свет свечей и угольев, ослепляет меня. Ноги застревают в дыре; я падаю, меня скручивает, я бьюсь головой о металлические поручни возле камина; пистолет продолжает стрелять, одержимый собственной скачущей жизнью, его обезумевший лай затопляет мне руки и уши. Трещит мрамор, летят щепки, где-то в вихре шумов слышатся крики и эхо рикошетов. В оцепенении перекатываюсь на спину; пистолет по-прежнему трясется и прыгает в руках. Я падаю на пол, ноги застряли, я точно животное в капкане и ловлю себя на мысли: почему же он все стреляет? — и лишь тогда начинаю смутно понимать, что, в отличие от любого оружия, какое попадало мне в руки, он стреляет, пока нажат курок. Я приказываю ладони раскрыться, заставляю пальцы высвободить курок, с трудом поднимаюсь, пытаясь сесть.

Затем я вижу лейтенанта, голую, на коленях, она широко расставила ноги на постели, обеими руками держит револьвер и направляет его прямо на меня. Я открываю рот, чтобы объяснить. За ней — за ее гибким, розово-неуклюжим телом, — вижу тебя — ты сжалась, скрючилась, трясешься, сжимаешь одну руку.