Иэн Бэнкс - Песнь камня

Дальше путь загромождают кипы и обрывки брошенного имущества, и вот пред нами убогость фантазии беженца, если не самой его жизни, — вещи, сначала прихваченные с собой, а затем выброшенные; электроприборы, дешевые украшения, цветы в горшках, целые фонотеки, отсыревшие под дождем цветастые кипы журналов… словно в момент осознания, что не рыпаться — уже не самая удачная идея, во внезапной панике они схватили первое, что оказалось под рукой.

Мертвецов я не вижу, но тут и там ветром или зверьем по полям и дороге раскиданы груды, горы одежды, и порой они случайно ложатся слабым намеком на человеческие формы, останавливая испуганный взгляд. Мы едем прямо по обломкам, осколкам горшков и кастрюль, абажуров, коробок и пластмассовых футляров. Подпрыгиваем на груде измочаленной одежды, и она разлетается позади.

Шофер несется и петляет, нацеливаясь на отдельные обломки, пропущенные или оставленные джипом впереди; гикает и хохочет при виде очередной беспризорной хозяйственной штуковины или покатившейся перед джипом кастрюли. Холод выжигает по голому телу, но шофер, похоже, не замечает. Оливковый платок трепещет на ветру, поблескивают черные очки. Лейтенант сидит, поставив ногу на подножку, ложа винтовки — на коленях возле рации, дуло кнутом поднято к ветру. Солдат впереди в той же позе, все проверяет оружие, выщелкивает и вщелкивает магазины.

Время от времени он наклоняется и тряпочкой, добытой из сумки на поясе, смазывает несколько миллиметров мерцающей ружейной поверхности. На солдате высокие зашнурованные ботинки, громоздко шуршащие форменные штаны и стеганая куртка — когда-то, полагаю, белая, однако с тех пор испятнанная всеми красками грязи, от черного и коричневого до красного, желтого и зеленого. На голове каска, почти как у лейтенанта, но со словами «ТРУП ВНУТРИ», что небрежно намалеваны на зеленой защитной ткани — судя по всему, алой губной помадой.

Позади и надо мной сидит Карма — в широких бриджах, позаимствованных с фермы, в меховой куртке из какого-то нашего гардероба поверх гимнастерки; руки, что стискивают ручку сзади пулемета, — в коконе лыжных перчаток; на одной срезана верхушка указательного пальца — нажимать на курок. На тряпку поверх каски нашиты наградные ленты кого-то из моих предков.

Солдат впереди снова клацает магазином. Осматривает блестящие патроны, угнездившиеся внутри, переворачивает скрученный двойной магазин и повторяет все снова, затем ставит его на место. Пахнет ружейным маслом. Солдат запевает что-то смутно знакомое, популярное несколько лет назад. Лейтенант тянется к ранцу у ног — что-то на ее руке приковывает мой взгляд, и я вспоминаю о шкатулке с драгоценностями, которую ты держала у ног в экипаже, — выпрямляется и прикрепляет спереди к куртке две ручные гранаты. Их клетчатые фасеточные поверхности — точно пухлые плитки черного шоколада. Лейтенант снова закуривает.

Видал я охотничьи вылазки, что мало отличались от этой. Вседорожники с кондиционером вместо джипов с громоздким пулеметом, лошадиные фургоны вместо грузовиков, дробовики вместо автоматики. Но все-таки мы придерживаемся темы; состав актеров для обеих сцен в основном совпадает. У лейтенанта свой стиль: рвется вперед, прячется за темными стеклами очков, губы сжимают сигарету, взгляд устремлен вдаль. И у людей ёе — свой боевой шик. Сживаются со странными предметами порой неуместного обмундирования: генеральская фуражка, золотые, но неопрятные эполеты, приколотые на гимнастерку, показная хвастливость черных округлых фанат, сплошь нацепленных на безрукавку, точно бляхи. Другие нелепые ошметки гражданских одеяний — кричащий жилет под камуфляжем, еще одна в военном смысле сомнительная кепка — должно быть, яхтсмена, — колечки от пивных банок в ушах вместо серег — многие из них, подозреваю, не просто амулеты, но и демонстрация индивидуальности.

И в каком-то смысле они нас перещеголяли. Охота наша легкомысленна; просто игры для тех, кто располагает для подобных занятий временем, землей и деньгами. У лейтенанта — цель серьезнее, задача — гораздо важнее, чем любая из наших; сейчас на карту поставлена не просто жизнь или смерть нескольких разумных животных. Судьбы всех нас и замка свалены в кучу на шаткую чашу весов в ожидании вердикта, что принимается не законно, пусть как угодно предвзято, но единственно голой силой оружия.

Эти разрушительные времена несправедливы, и в подобных цивилизованных, ухоженных сельских краях обобществляют, унижая, то, чему не следует пошло угрожать. По-моему, эта тошнотворная тревога и повсеместные увечья пришли из краев суровее, где реже строят то, что подвержено разрушению. Но, возможно, тут-то и кроется изначальная наша ошибка; каждая вступившая в игру сторона поверить не могла, что мы опустимся до дикости, к которой прикипели.