Антония Байетт - Обладать

Вот идёт время, катится, корабли возвращаются, и снова в море уходят, а кой-какие так в море и канули, и известно про них, что команда в морской пучине, только про его корабль ничего не слыхать, ни плохого, ни хорошего; в эту пору почудилось однажды ночью мельнику, будто крикнула сова этак жалобно, то ли в амбаре у него замяукала кошка; он туда, но там никого-ничего, только видит он кровь на соломе. Он, понятно, позвал свою дочь; является она бледная, точно смерть, и глаза потирает, как будто спросонья; он ей молвит: «Смотри-ка, здесь кровь на соломе!», – а она отвечает: «Что была за нужда тебе, батюшка, беспокоить меня ночью от сладкого сна? Вижу я, то собака крысой ужинала, или кошка терзала мышь здесь в амбаре…»

Домочадцы заметили – они тоже сбежались в амбар, – какая она белая, бледная, но стоит она прямо, держит свечу ровно, все и пошли обратно по своим постелям.

Потом приплыл-таки его корабль, сперва на горизонте показался, потом входит в гавань, матрос молодой сбегает на берег и первым долгом смотрит, не ждёт ли она его, и видит, что её нет. А ведь он, покуда шар земной обплыл, всё-то представлял, видел в своей душе, как она его в гавани ждёт, с гордым красивым личиком, заветная цветная лента на ветру колышется, и тут, понятное дело, он сердцем ожесточился, что она не пришла его встречать. Но не стал он про неё спрашивать, обнялся-поцеловался с девушками, что стояли на причале, и пустился по дороге в гору, к своему, значит, дому.

И вдруг замечает, крадётся кто-то в тени придорожной стены, какая-то женщина, бледная-пребледная, худая-прехудая, то замрёт, то медленно так пробирается. Сперва и не признал он её. А она, может, и думала мимо него так-то пробраться, уж очень она изменилась.

Он ей и говорит:

– Что ж не пришла меня встречать?

Она отвечает:

– Не могла.

Он говорит:

– Так ты ж всё равно ходишь по улице.

Она ему:

– Хожу, да уж вышла вся.

Он ей молвит:

– Это мне не главное. А главное, что ты меня в гавани не приветила.

Говорит она:

– Тебе, может, и главное, а я теперь другая. Время минуло. Что было прежде, то быльём поросло. Пусти, мне пора.

Не стал он её удерживать.

В этот вечер танцевал он с Жанной, дочкой кузнеца, у которой зубы белые, ровненькие, а маленькие ручки как пухлые розовые бутоны.

И всё ж на другой день пошёл он искать дочку мельника, и нашёл её в часовне на горе. Он ей сразу и говорит:

– Пойдём танцевать со мной.

Она ему отвечает:

– Слышишь, маленькие ножки, босые ножки поплясывают?

Он говорит:

– Нет, только слышу, как море о берег бьёт, да как воздух шуршит по сухой траве, да ещё флюгер скрипит, крутится на ветру…

А она:

– Всю-то ночь плясали ножки у меня в голове, такой всё по кругу пляс, сперва посолонь, потом против солнца, и совсем было мне не уснуть.

Он своё: пойдём да пойдём со мной.

А она:

– Разве не слышишь, как танцует эта кроха?..

И вот, так у них и повелось, то ли неделю, то ли месяц, то ли два, танцует он с Жанной, дочерью кузнеца, а потом поднимается на гору в часовню за мельниковой дочерью, и всё тот же от нее получает ответ, но ему и надоело это в конце концов, мужчина красивый, отчаянный, какое у него может быть терпение, он ей молвит:

– Долго я тебя ждал, а ты всё нейдёшь. Или приходи теперь же, или конец моему жданью!

А она отвечает:

– Как же я могу с тобой пойти, если ты не слышишь, как танцует кроха?

И тогда он сказал:

– Ну и оставайся с этой крохою, коль она тебе дороже меня! Она в ответ ничего, знай слушает море, да ветер, да флюгер, он и ушёл от неё совсем.

Вскоре женился он на Жанне, кузнецовой дочери, и уж плясали на свадьбе, чуть ноги не отплясали; волынщик старался вовсю, а барабанщик так лупил палочками, что барабан подскакивал; а жених длинноногий, тот отплясывал лучше всех, кверху подсигивал, хитрые, ловкие коленца выделывал, с весёлой ухмылкой на губах; невеста вся от танцев, от круженья раскраснелась, разрумянилась; в ту пору снаружи поднялся ужасный ветер, звёзды потонули в тучах, как в волнах. Но однако ж молодые отправились почивать в хорошем настроении, добрый сидр грел их сердце, и затворили двери своей уютной кровати от злой непогоды, и повалились в обнимку на мягкие перины.

Вдруг на улицу явилась дочка мельника, босоногая, в ночной сорочке, и бежит она вот так вот, из стороны в сторону руками поводит, словно женщина, что гонится за курицей, и отчего-то она зовёт: «Подожди, ну подожди хоть немножечко!» И как будто бы видели люди, что бежит впереди неё, и не просто бежит, а как по кругу поплясывает, то против солнца, то посолонь, дитя нагое маленькое, волосы у него торчком, точно жёлтое пламя, пальчиками какие-то знаки делает. А некоторые говорили, будто его не было, бежал по дороге столбик вихревой, а в нём горстка праха, комочек волос да несколько прутиков. А вот ученик мельника, тот словно бы слышал до этого уж несколько недель, как топочут, шуршат в амбаре на чердаке босые маленькие ножки, но старухи и молодые умники, которые всегда всё знают лучше всех, посмеялись над ним: мол, мыши шуршат. Однако ж он сказал им, что, слава Богу, мышей много слышал на своём молодом веку, чтобы мышь, значит, отличить, и вообще парень он был здравый.